Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Однако всё это отозвалось на других ссыльных. Озлоблённая администрация срывала свой гнев на остальных, придираясь к ним из-за всяких мелочей и, в меру сил, отравляя их существование. Очень вышли боком эти три анархиста.

Но остальная компания жила дружно. Мы ходили с ними в лес за грибами, катались на лодке по протокам Оби. Но чаще мы ходили в лес вдвоём с Галей. Лес был очень своеобразный, низенький, редкий, самые высокие ёлочки едва доходили до пояса. В низких же местах вовсе переходил в криволесный ползучий ерник. Лес был полон грибов, белых грибов. Самые крупные грибы среди карликовых ёлочек, не более двадцати сантиметров высотой, нередко достигали вершин этих карликов.

Ходить в лес мы очень любили, эти походы напоминали нам Россию, только ужасно мучили комары и особенно гнус. Комары против гнуса были просто ангелами. Очень нам нравились также поездки на лодках — больших, неуклюжих лодках. Мы ездили к речным островам. Здесь можно было поднять накомарник, поговорить о московских новостях, поспорить о политике. В среднем ссыльные были развитее меня, исторически и литературно образованнее, и я чувствовал себя так, как будто это я приехал из далёкой провинции и попал в столичное общество. Особенно отличался некий Шурочек-Шурупчик, которого называли так, как уверяли остальные, из уважения к его технической специальности.

Берёзов имел свою историю. Большинству он известен как место ссылки Меньшикова, и то лишь благодаря знаменитой Суриковской картине. Но в дни нашего приезда Берёзов больше гордился пребыванием там Троцкого, сосланного туда царским правительством. Троцкий бежал из ссылки, перебравшись через Уральский хребёт. Его перевёз на возу подкупленный крестьянин. Последний давно умер, но советская власть оценила его заслугу перед революцией, и его дочери дали место машинистки при ГПУ.

Дней десять мы прожили мирно в Берёзове. Вдруг маму вызвали и сообщили, что пришёл ответ на её весеннюю просьбу о замене места ссылки ввиду слабого её здоровья. Ответ был положительный. Новым местом ссылки назначался город Ирбит.

На этот раз маме было разрешено ехать не по этапу, а самостоятельно, и мы решили её сопровождать, чтобы помочь устроиться на новом месте.

Перед отъездом, учитывая мирную обстановку и добрые отношения, я с надеждой спросил Галю, подумала ли она о моём предложении. Галя удивилась:

— О каком предложении?

— Ну, на пароходе-то… О женитьбе!

— А я и забыла…

Ну что ты будешь делать с таким ребёнком? Я совсем приуныл и решил отложить этот разговор года на три.

Провожать маму пришла вся колония. Она уезжала с тяжёлым сердцем, опасаясь, что учёба ссыльных будет запрещена, культурная жизнь пойдёт на убыль, появятся фракционные и личные распри. В колонии было много милых людей, но она не видела никого, кому могла бы передать свои функции организатора, преподавателя, всеобщего духовника и мирового судьи.

Сразу после отплытия я встретил на пароходе своего однокурсника по Институту — Каплуна. Он неважно учился, был стилягой, то есть носил брюки дудочкой, ботинки — лодочкой и замшевые гетры. Он принадлежал к тому слою еврейской молодёжи, которая во времена нэпа в изобилии «утюжила» мостовую на Сретенке и Покровке. Каплун снимал комнату вместе с другим студентом. Того внезапно арестовали по обвинению в сионизме, но улик не нашли и от Каплуна потребовали, чтобы он дал ложные показания, подтверждающие обвинение. Каплун был абсолютно аполитичен, но внезапно заупрямился и отказался. Тогда забрали и его.

В тюрьме Каплун попал в камеру с левыми эсерами самого боевого толка. Они преподали ему свою политическую науку, распропагандировали его, как говорится, «в доску» и озлобили против советской власти. Когда через полгода он вышел в ссылку, парня нельзя было узнать: он был убеждённым левым эсером и прекрасным пропагандистом. Это был пример той многочисленной группы нейтральных и потенциально полезных людей, из которых советская власть своими бессмысленными преследованиями создала себе ярых врагов.

К удивлению, Каплун неплохо приспособился к ссылке. Он был в числе тех немногих, которые поступили грузчиками на речной транспорт. Когда я его встретил, это был другой человек: он загорел, раздался в плечах, руки были в мозолях, приглаженные раньше волосы отросли буйной гривой. Он сам говорил, что впервые почувствовал себя человеком, хотя, впрочем, не испытывал ни малейшей признательности к органам, подсобившим ему в этом деле. Наоборот, он с нетерпеньем ожидал момента, когда сможет целиком посвятить себя борьбе с ними.