Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Вторым трудным пунктом оказалась Варвара Петровна. Она хорошо преподавала математику. Я очень увлёкся этой наукой. Меня пленили чёткость и логичность выводов. Ах, если б и аксиомы были доказуемы! Ну, в крайнем случае одну надо было бы пронимать на веру, а все остальные всё же выводились бы. Но Варвара Петровна требовала, чтобы на математику мы отдавали всё своё время. Когда другие педагоги говорили, что должно же что-то оставаться и на их предметы, она возражала, что в таком случае надо отменить сельскохозяйственные работы.

— Но тогда ребятам есть нечего будет, — возражала мама.

— А вы наймите нескольких рабочих и их силами ведите сельское хозяйство.

— Значит, колонию превратить в помещика? Но наш главный принцип — трудовое воспитание.

— Это второстепенно.

По всем вопросам она всегда имела особое мнение. Помимо труда, она нападала на семейный дух, царивший в колонии. Требовала участия выборных делегатов от групп в педагогическом совете, как это было в московских школах, настаивала на исполнении всяческих формальностей. В день маминого рождения она в виде подарка преподнесла и зачитала двухчасовую обличительную речь. Наконец, лишившись единственного союзника — Лиды, вечно со всем соглашавшейся, убедившись, что не может сработаться с коллективом, она ушла из колонии. Все вздохнули с облегчением, хотя и мы и мама считали её хорошим человеком и верили, что она желала колонии добра. Как часто люди, идущие к общей цели, не могут сработаться лишь потому, что по-разному смотрят на средства её достижения.

Третьим и главным злом, настоящей трагедией колонии стала Тоня. С самого начала она сказалась больной. У неё постоянно болел живот и были мигрени. Поэтому её сразу же перевели на больничное питание и освободили от полевых работ.

Она стала жаловаться, что у нас казёнщина и всё попрекала нас, что у нас не так, как в общине о. Иоанна, и требовала чего-то неизвестного. Мы очень удивились, так как считали, что семейные, тёплые отношения — главное преимущество нашей колонии. Но мама решила, что Тоня настрадалась в семье от жестокости родителей и ей нужно создать особенно интимную уютную атмосферу. Тоня заявила, что не может спать в комнате с другими девочками и потребовала себе отдельной комнаты. Так как её не было, то мама взяла её к себе. Девочки, жившие с ней в одной комнате, очень страдали от деспотизма Тони: днём она отдыхала и требовала абсолютной тишины, по ночам, наоборот, хохотала и громко разговаривала, не давая остальным спать. Поэтому они были и рады отселению Тони, но нередко и плакали перед сном, жалея Лидию Марьяновну. Мамин нормальный рабочий день длился 17 часов, но Тоня потребовала ещё часа 3, а то и более, ночного времени для объяснений, сомнений, излияний. Мама уже валилась с ног, но ей казалось, что она единственный якорь спасения для этой больной души и что она должна ей помочь. Ночные беседы всё чаще переходили в истерики, во время которых Тоня валялась по полу, опрокидывала и разбрасывала по комнате все вещи, включая ночной горшок, и, вымазавшись в моче «жидовской», ругала и даже очень нередко била маму. А после этого у неё делались спазмы и мама до утра массировала её живот. Позже выяснилось, что всё это была хитрая симуляция.

Маму подкупало то, что иногда на Тоню находило просветление, она становилась кроткой и ласковой, высказывала якобы глубокие религиозные мысли и каялась, что будет всегда хорошей и послушной. Периоды просветления заканчивались необузданным, шумным весельем, хохотом, озорными выходками, переходившими в приступ истерики. Если Тоня не хохотала, так она ходила мрачная, заспанная, растерзанная. Ночью она не давала маме спать, а днём валялась в постели до обеда и при этом не отпускала от себя Лидию Марьяновну ни на минуту.

Тоня надумала покончить самоубийством и приняла сулему. Её отвезли в больницу. В больнице сомневались, что это была сулема. И всё прошло. При второй попытке она, по её словам, наелась булавок. Но странно — это снова не имело никаких последствий. Очевидно, её больной желудок прекрасно переваривал стальные предметы. В обоих случаях это была явная симуляция. Она заявила, что согласна жить, только если мама её удочерит, а я буду к ней относиться как брат. Мама спрашивала моё согласие. Я ответил, что как брат относиться к Тоне не могу, но в их отношения вмешиваться не буду. Тоня перешла с мамой на «ты» и стала называть её «мамок». Мне было тяжело: когда-то Тамара Аркадьевна оторвала, отделила от меня отца, теперь Тоня отрывала меня от матери. Я чувствовал, что любовь мамы ко мне не уменьшилась, но словно грубый и безобразный клин вошёл между нами и отделил друг от друга.

Когда среди ребят поднималось недовольство, мама устраивала беседу. Она призывала нас проявлять к Тоне особую чуткость, терпимость. Она говорила, что Тоня страдает раздвоением личности: чистую сердцевину временами затуманивает какое-то тёмное начало, то, что в средние века считалось вселением бесов, и разве не благороднейшая цель помочь победе доброго начала над злым?