Путь теософа в стране Советов: воспоминания

— Это потому, что вы в него не верите. Вот он вам глаза-то и отводит. А кто верит — его ясно различают, не только вблизи, но и с парохода, — убеждали нас бывалые пассажиры.

Все пристани были на правом крутом берегу. На левом простирались бесконечные пойменные луга и блестели старицы. Временами к правому берегу подходили кедрачи. Раз мы с Галей во время стоянки и погрузки парохода отправились на берег за кедровыми шишками. С нами увязались ещё трое пассажиров, но бывалые люди отговаривали:

— Мошка? — то больно зла!

Вскоре вся сопутствующая нам команда была обращена в бегство тучами гнуса и комаров. Скажу без ложной скромности, что мы с Галей стойко выдержали атаку врагов. Я забрался на большой кедр, а Галка складывала бросаемые мной шишки в рюкзак. Вернувшись, мы оделили шишками всех пассажиров. Целые сутки в кокпите подсушивались эти шишки, а в каютах и на палубе шло лузганье орешков. Заплевали скорлупой весь пароход. Матросы-уборщики проклинали нас. А мы… мы даже грызть орешки не могли из-за опухших до невероятия физиономий — после укусов гнуса. Мы не могли открыть глаза и без конца чесали руки и ноги, тоже распухшие у краёв рукавов и брюк. Три дня мы мучились и совершенно не спали. Когда эта гадость стала проходить, пассажиры с участием замечали:

— Ну мы же вам гуторили, не ходите — мошка.

Нравы на пароходе были нехитрые, и нам нравились эти простые люди. Плита в кокпите топилась целыми сутками для всех. Пассажиры кругом заставляли котелками, кастрюльками, кружками, чайниками, железными банками. Всяк кипятил и варил, что имел, и, как правило, угощали друг друга. Поскольку мы не имели ни посуды, ни продуктов для варки, питались одним хлебом, нас с истинно сибирским радушием угощали чаще всех. Мы не успели занять себе места при посадке. Эти добрые люди потеснились, чтобы освободить нам место у котла, где потеплее. Мы, москвичи, только удивлялись.

Плыли мы целую неделю. За Самаровым (ныне Ханты-Мансийск) вошли в Обь, которая тут была так широка, что выглядела морем — не было видно противоположного берега. Потом мы узнали, что в половодье ширина её достигает 200 километров.

Помню чудные названия пристаней: Слатьеаранкаум, Наксимволь, Каршимкауль и т. п. На пароходе появились остяки в лаптях. У них было всё наоборот: женщины курили трубки и носили штаны, заправленные в сапоги из какой-то полупрозрачной, как нам сказали, рыбьей, кожи. Мужчины, хоть тоже курили трубки, одеты были в широкие и длинные балахоны вроде платьев, из бумазеи тёмно-зелёного, фиолетового или коричневого цвета. Самое удивительное у этих мужчин было то, что они носили очень длинные волосы, заплетённые в косы крайне неаппетитного вида, смазанных глиной и салом тюленей, чтобы не заводились вши. Русские пассажиры нам сказали, что остяки моются два раза в жизни: когда их крестят, хоть они все были язычниками, и когда их обмывают перед погребением. Одежду из оленьих шкур они не снимают на ночь и вообще-то снимают только тогда, когда она истлеет на плечах, чтобы сменить на новую.

На одной из пристаней пароход наш длительно чинился, и мы имели возможность наблюдать, как остяки ловят рыбу. Громадный невод тянут человек десять за края, как бурлаки. В ледяную воду они входят по грудь в полной одежде и в сапогах-пимах. Вытащив сеть на берег, рыбаки жадно хватали из неё ещё трепещущую рыбу и ели, хрустя костями и чешуёй, потом сушились на ветру, не снимая с себя ничего. Их труд показался нам исключительно тяжёлым, а быт нестерпимым.

Тут же нас пригласили в становище остяков, которое находилось на расстоянии полукилометра. При подходе на нас набросилась свора собак, штук двадцать. Очевидно, они стерегли оленей и более ни для чего не употреблялись. Они бы нас разорвали, если б прибежавшие жители не разогнали их ударами кнутов. На стойбище было с полдюжины летних чумов. Мы пролезли в один чум, куда нас пригласили. Стоять там было нельзя, низкий потолок был составлен из рыбьих хвостов. Рыба для копчения была повешена плотными сплошными рядами. Страшный дым ел глаза. Когда мы немного к нему привыкли, мы увидели, что в центре чума горит костёр и варится обед. Хозяин смеялся:

— Что, ведь хорошо у нас придумано? Огонь три дела зараз делает: чум греет, суп варит и рыбу коптит.

Женщины по-русски не говорили, но все были очень гостеприимны. Они наперебой угощали нам своим супом. Он варился в громадном бельевом котле. При нас в него бросали куски оленьего мяса, не вымытого, с прилипшими волосками из оленьей шерсти. Вперемешку туда же бросали не очищенную и не потрошёную рыбу, дикий лук и ещё чёрт знает что. Котёл кипел, а наверху плавал толстый серо-чёрный слой пены и жира, и волосы, и какая-то ещё грязь. Мешали суп чем попало, в том числе кнутами, которыми стегали собак. Этим вот варевом нас так ласково угощали. И ведь отказаться было невозможно. Мы, собрав всё своё мужество, съели по несколько ложек, тоже никогда не моющихся, этого, с позволения сказать, «супа».