Путь теософа в стране Советов: воспоминания

Страшнее была ревизия. Мы о ней узнали заранее. Поступил донос, что у нас монастырь, а не колония. Заведующий МОНО Рафаил и заведующая отделом Крупенина решили приехать к нам, увидеть и закрыть. Нужен был ещё представитель общественности. Мама устроила так, что на эту роль предложил себя Станислав Теофилович Шацкий — большой её друг и в то же время большой авторитет для МОНО. Мы их встретили танцами. Они удивились: «Вот так монастырь!» Пошли осматривать дом — везде порядок, благолепие. Пошли по огородам, полям. Объяснения давали Серёжа Белый, Николя и я. Они остались очень довольны. В парке в это время устроили игру в «набег на знамя». Потом ревизоры заперлись с мамой и часа два её допрашивали, всё насчёт режима. Она им очень смело отвечала, что её цель готовить дельных и в то же время гуманистически настроенных, бескорыстных людей. Для этого им нужно обладать чувством единства со всем миром. Его наиболее сильно даёт только религия. На одной дарвиновской обезьяне гуманизма не воспитаешь.

Ревизоров провожала вся колония. Настроились добродушно, звали приезжать ещё. На обратном пути Шацкий дал своё заключение: «С педагогической стороны опыт поставлен безупречно. Ребята бодры, работящи, веселы — это главное. А каким способом Лидия Марьяновна этого добивается, это не так важно». Начальство с этим согласилось и решило колонию не закрывать, а дать нам усиленный паёк, кой-какие машины и увеличить ассигнования.

В начале лета я опять тяжело болел малярией, которая вообще взяла в работу чуть не половину ребят. По этому случаю я был в прекрасном настроении. Ещё бы — можно не работать и совесть не мучает. Нельзя же работать при температуре 40°. В промежутках между приступами можно поглощать «Историю физики» Лакура и Аппеля или, например, изложить своё настроение в таких стихах:

Голубое птичье пенье,
Голубое настроенье,
Голубые небеса.
Ветер гонит прочь сомненья.
Будит в сердце изумленье,
Будит в мире чудеса.
Расправляю гордо спину,
Чую силы-исполины,
Чую радостную страсть.
Пляшут мысли как дельфины,
Улыбаюсь без причины,
Отдаюсь мечтам во власть.

И ещё:

Всплески,
Ласки,
Перелески,
Блески,
Краски,
Звонкий день.
В сердце песни,
Сердцу тесно, —
Рвётся сердце
В голубень.

«Голубень» — это я у кого-то содрал.

Эти стихотворения были помещены в колониальные журналы, переписаны красивым почерком с виньеткой, где чайки рассекали крыльями синий треугольник неба, и подарены маме. Мама была ими очень горда. Она не удержалась, чтоб не показать их Михаилу Осиповичу Гершензону, высшему авторитету, скрыв пока, до получения похвал, имя автора. Гершензон прочитал и сказал:

— Это, конечно, написала самая сентиментальная и глупенькая из Ваших учениц. Не беспокойтесь, Лидия Марьяновна. Потребность марать бумагу у них с годами проходит.

Мне об этом приговоре мама рассказала только 8 лет спустя.

Но всё это было весной, а к осени у меня были совсем другие мистические настроения, которые я выразил в поэтической форме:

Врубаясь волн упругой сталью
В глубины жизни, чей страшен лик,
Я насыщаю безбрежной далью
Свой интегральный предвечный миг.
Холодно-жгучей межзвёздной кровью
Я заполняю души фиал,
Чтоб пробудился из сердца новью
Трансцендентальный потенциал.
Я ясно вижу, как жар желаний
Плетёт по небу узор из роз,
Я ясно слышу солнцестоянья
Молекулярных всесильных гроз.
Когда ж в бездонном эфирном ложе
Астральным светом горит венец,
Тебе ль внемлю я тогда, о Боже,
О ассинтота земных сердец!

Ай да Давид Львович, ай да загнул! Эффектно выразил свою сущность. Только никто не мог мне объяснить, что эта абракадабра значит. Вот хоть эти «солнцестоянья молекулярных гроз». Но звучит? Звучит. А в деталях незачем копаться. Это символы, а они должны быть туманны.

Удар в самое сердце мне нанёс три года спустя профессор Слудский. Когда в институте он начал проходить с нами аналитическую геометрию, то вскоре выяснилось, что на свете существуют не ассинтоты, а ассимптоты. Вся моя ода себе и Богу пошла насмарку и я решительно перешёл в поэтическом творчестве, как выражалась няня, «на юмор и сатиру».