Путь в Дамаск

Заноза говорил, что мистер Намик-Карасар порой бывает скучным. Подразумевал он при этом совсем не то, что обычно вкладывают в понятие «скука», не то, что мистер Намик-Карасар может быть неинтересен — Заноза, как успел понять Майкл, даже вообразить такого не смог бы. Нет, речь шла о том, что мистер Намик-Карасар иногда становится неотвратимо равнодушен к любым аргументам, расходящимся с его представлениями о правильном поступке. Теперь Майкл увидел, как это бывает. Увидел во взгляде черных глаз холодную скуку надгробного камня. К этому он готов не был. И, тем более, не был готов к тому, что точно так же, с тем же отсутствием понимания, с полным нежеланием понимать, на него будет смотреть Заноза.

Однако они ни разу не перебили его. До самого конца. До точки в конце последнего предложения.

— Ты принес перстень и хочешь получить гемокатарсис, — подытожил Заноза.

Из его интонаций как-то само по себе стало ясно, что он понял — Майкл не собирается менять перстень на очищающее кровь зелье. Перстень — просто краденая вещь, которую нужно вернуть владельцу и снять с Ларкина хотя бы один грех. А диазия… гемокатарсис — это то, в чем Майкл нуждается сейчас сильнее всего. Чтобы защитить ратуна, ему нужны ясный разум и чистые чувства.

— Ларкин — твой, — произнес мистер Намик-Карасар. — Ты его обезвредил и захватил, тебе и решать его судьбу.

Майкл, готовый к бою, к схватке за жизнь ратуна, лихорадочно ищущий новые аргументы в его защиту, только моргнул. Что? Вот так просто? Убийца Вампиров, воплощение справедливости, отдал ему Ларкина и… всё?

Заноза снизу-вверх бросил на мистера Намик-Карасара тревожный взгляд.

— Может, тогда, обойдешься без гемокатарсиса? — спросил он у Майкла совсем другим тоном, чем минуту назад.

— Почему? Зачем? В смысле… почему?

Вообще все шло не так, как он ожидал. Он-то думал, что Заноза, анархист, бунтарь, яростный ненавистник всех и всяческих эмоциональных уз, кроме истинной и искренней привязанности, будет только рад, если Майкл очистит кровь от мертвецких чар.

— Когда ты разорвешь связь, ты поймешь, что Ларкина нужно уничтожить, — Заноза поморщился. — Ты это поймешь так же ясно, как понимаем мы, но почувствуешь куда сильнее. Это... неприятно.

Мистер Намик-Карасар коснулся ладонью его белых, чуть вьющихся волос.

— Это очень болезненно, — перевел он с британского английского на понятный Майклу американский. — Кроме того, ты предпринял много усилий, чтобы спасти Ларкина, ты действовал разумно и эффективно…

— И весьма коварно, — хмыкнул Заноза.

Майклу показалось — или нет? — что мистер Намик-Карасар мимолетно улыбнулся.

— Будет жаль, если твои старания пропадут втуне, — подытожил тот.

Майкл не поверил им. Он перестанет любить Ларкина? Захочет убить его? Это невозможно, это… да просто противоестественно. Так же нелепо и дико, как… ну… как если б он стал мучать котят или… намеренно переехал на машине енота. Ну, да, сравнения так себе, но и перспективы тоже… нелепые.  

Они не лгали, ясное дело, просто ошибались. Оба так давно остались без ратунов, что уже просто не помнили, как любили сами. Забыли, что кровавая связь — лишь причина зарождения любви, но не сама любовь. А, может быть, они об этом никогда и не знали.

Эпилог

Ненормально холодное лето здесь называли непривычно теплым. Шестьдесят градусов, а иногда даже семьдесят[13]. Несусветная жара! И дождь всего лишь через день. Практически засуха.

В июле Майкл начал привыкать, в августе смирился, в сентябре поверил, что так оно и есть и стал готовиться к зиме. Она ожидалась примерно такой же. Около шестидесяти градусов и вечный дождь. Если он смог привыкнуть к лету без тепла, привыкнет и к зиме без снега.

Если он смог привыкнуть…

В этом он не был уверен.

Диазия в полной мере показала, насколько он не человек. Насколько они все — не люди. Жизнь в убежище Ларкина не давала в этом убедиться, ведь из-за кровавой связи, из-за колдовской любви к ратуну, Майкл все происходящее с ним и вокруг него воспринимал, как благую данность. Радовался каждой новой ночи, даже каждому новому дню, хоть и проводил дни во сне, похожем на смерть.

Диазия изменила всё. И это действительно оказалось очень больно. А еще страшно.

Князь Иттени ввел зелье в кровь девушки из своего Стада, Виктории Кере, студентки-химика… Не надо было Майклу знать ее имя, не надо было знать, кто она, но он зачем-то спросил. Она тряслась от страха — любая ошибка в рецепте убила бы ее на месте — но была преисполнена энтузиазма. Ей самой очень хотелось увидеть, как работает настоящая магия — та, которую можно объяснить и понять.

Любая ошибка была смертельна. Хуже того, привязанность Майкла к Ларкину могла оказаться слишком сильной, и тогда Виктория умерла бы, даже если само зелье было приготовлено безупречно. Что ж, князь Иттени свое дело знал в совершенстве, а любовь най к ратуну оказалась от совершенства далека.