Путь войны

Когда лимузин подкатил к академии, неудобство переросло в откровенный страх. Само здание осталось на месте, но пережило невероятные изменения. Исчезли фигуры грифонов, обрамлявшие широкую лестницу из светло-серого мрамора, пронизанного прожилками черного и белого цветов. На месте этих символов мудрости и знания теперь громоздились жутковатые горгульи с оскаленными пастями. На стенах, по обеим сторонам парадного входа, висели длиннющие черно-белые полотна с красной каймой и вездесущим трикселем. По центру, прямо над верхней балкой широких дверей расположился большой, два на два метра, портрет все того же бородача Под ним сверкали начищенные металлические буквы, складывающиеся в латинское изречение — что-то про науку, которая сделает человека свободным. Окна были забраны тяжелыми коваными решетками, кажется даже с шипами, словно академия готовилась выдержать осаду схизматиков от науки. Здание будто нависало над человеком, подавляя его угрюмой мрачностью и злобным величием.

Снаружи не было ни одного человека, но в самой академии профессора ждал пышный и помпезный прием. Контраст между безлюдьем и праздничной толпой не прибавил Францу уверенности. Пропп следовал за Айнштайном по красной дорожке, меж двух рядов восторженных почитателей и продолжал отмечать изменения, явные и скрытые от поверхностного взгляда. Бюстов основоположников мировой и немецкой науки значительно поубавилось, но длинная галерея вдоль стены не поредела — место выбывших заняли другие. Всматриваясь в бронзовые лица с гладкими слепыми глазами, ассистент пытался вспомнить, кто эти люди и чем они знамениты, но не мог. Более того, он был почти уверен, что никогда не читал о них в академических учебниках и не слышал на лекциях.

В конце пути, в компании репортеров, ученых ждал почетный президент академии Макс Вебер, дородный и лощеный, с огромными старомодными бакенбардами. Он раскрыл объятия навстречу профессору и, окруженный фотовспышками, радушно произнес:

— Господин Айнштайн! Блудный сын славной немецкой науки! Мы счастливы вновь приветствовать вас в стенах храма знаний!

Чествования, пожимания рук, торжественная экскурсия — все пролетело мимо Проппа яркой и бессмысленной каруселью. По большей части он молчал, ограничиваясь кивками и односложными замечаниями. Лишь единожды Франц поинтересовался, почему факультет биологии почти целиком «съеден» новообразованным факультетом евгеники. Вместо ответа он встретил стену вежливого недоумения, молчаливого осуждения, и больше не рисковал с вопросами. В положении сопровождающего оказалась определенная польза. Пропп был как бы при профессоре, но в то же время и в стороне. Таким образом он замечал вещи, которых не видел патрон, ослепленный приемом. И в частности — обилие откровенно неприязненных взглядов, которые бросали на ученого, когда Айнштайн смотрел в другую сторону. Причина такой странной реакции оставалась Проппу непонятной, но он уловил закономерность — все недоброжелатели носили триксель.

Франц не мог облечь свои ощущения в слова, но почувствовал страх. Настоящий страх, словно его заманили в паучье гнездо и понемногу оплетали паутиной. Невидимая угроза словно туман разлилась в воздухе. Больше всего ассистенту хотелось броситься восвояси. Бежать, бежать через весь город, пока за спиной не закроется дверь лабораторного подвала. Уютного, прочного, знакомого подвала, где нет людей, чьи улыбки напоминают волчий оскал.

Пропп даже сделал, было, шаг в сторону, словно готовясь к незаметному отступлению, но…

Но он не мог оставить профессора. Айзек Айнштайн, окруженный восторженными почитателями, освещенный вспышками фотоаппаратов, шел, рука об руку с Вебером и принимал восторг окружающих за чистую монету. А Франц понял, что не может покинуть старого ученого, который незаметно стал ему самым близким человеком.

Затем всех ждал торжественный ужин в честь «сына нации». Дрожащим от благоговения голосом Вебер сообщил, что «сам господин Астер» намеревался посетить академию в сей славный час, но неотложные дела вынудили изменить планы в последний момент. Профессор, разумеется, не знал никакого Астера, но вежливо покивал. Его помощник, наоборот, очень хорошо помнил эту фамилию, но оставил мысли и соображения при себе.

Было сверкание хрусталя и золота, свет люстр и все те же вездесущие фотографы, звон бокалов и хлопки открываемых бутылок. И поздравления, много поздравлений и тостов во славу величайшего из мудрых, мудрейшего из великих, профессора Айнштайна. Не оставалось почти никаких сомнений в том, что «профессор» — это ненадолго, пожелания услышать приставку «академик» звучали настойчиво и весьма многообещающе.

А затем наступил перелом.