Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик

И все же на самом подступе к вершине у меня открылось второе дыхание. Растянув обмороженные щеки в улыбку а-ля Джек Николсон, я тоже подключился к обсуждению инуитской снежной архитектуры и на групповой фотографии («Покорители полюса») выглядел молодцом. Но мое «второе дыхание» было началом делирия (так на двадцать пятом бессонном часу полуторасуточного больничного дежурства неожиданно ощущаешь прилив маниакальной бодрости). Я понял это на обратном пути, когда мы спустились до уровня облаков. Все сошлось: нулевая видимость, моя усталость и горная нехватка кислорода. В глазах потемнело, и, свыкаясь с этой белесой темнотой, я испытал то, к чему, должно быть, стремятся любители мухоморов и аяваски: увидел сон в начале тумана. Одна часть моего мозга еще знала, что за густой пеленой нет ничего, кроме глетчерного льда. Но другая уже рисовала улицы, магазины – что-то из прожитого, только вот не вспомнить, где и когда. Боковое зрение ощупывало кирпичную стену жилого дома – то ли нашего, то ли соседнего (где это было? В Москве? В Нью-Йорке?). Сейчас завернешь за угол и попадешь в какое-то родное пространство. В эту галлюцинацию хотелось погрузиться, как в теплую воду источника Чена. Завернуться в свой бред, как в пуховое одеяло. Из безоблачной поры студенчества, когда мне чуть ли не еженощно приходилось спасать от психоделической «измены» бедового соседа по общаге, я вынес одно золотое правило: с человеком, которого глючит, нужно все время разговаривать, чтобы не дать ему утонуть в собственных мыслях. И я обратился к моему не вяжущему лыка сознанию: ну что, слабак, трипуешь? Ничего, ничего, скоро отпустит. Ты только не останавливайся, не поворачивай головы, не сбивайся с курса. Смотри вперед – туда, где ничего не видно.

* * *

И правда: через некоторое время отпустило. Скоро уже дойдем, вернемся в лагерь, где Мишка с Викой ждут насу костра. Жаль только, что на ужин опять будет какая-нибудь юкола[15] или оленья колбаса. Джей не шутил, когда говорил насчет эскимосского пайка. Тюленья ворвань уже не кажется такой вкусной, потому что она – везде. Ею заправляют салат, в нее макают сушеное мясо. Жарят тоже на ней, поскольку наш гид не признает подсолнечного масла. Человек одинаково быстро привыкает к тому, что прежде казалось несъедобным, и пресыщается тем, что поначалу нравилось. Но нам еще предстоит основательно ознакомиться с местным ассортиментом во время постоя в эскимосской деревне. Там тоже не брезгуют ворванью, и это далеко не самое странное, что у них есть. Дорогих гостей угощают жареной китятиной, похожей одновременно на бифштекс и на тунца (мясной вкус, рыбное послевкусие). Дают попробовать и квашеную моржатину, почти черную из-за повышенного содержания железа, и отдающее рыбой мясо чистика, и грудинку гагары, неотличимую на вкус от говяжьей печенки, и традиционный суп из оленьей крови с черемшой и диким щавелем… На завтрак варят чаячьи яйца – бюрюзовая в бурую крапинку скорлупа, оранжево-красный желток. Как гласит эскимосская народная мудрость, «главная опасность для нашего существования заключается в том, что наша еда полностью состоит из душ». Впрочем, в традиционном арктическом рационе присутствует и растительная пища. Много ягод – морошки и костяники; много морской капусты вперемешку с вездесущим нерпичьим жиром. И опять замечаешь сходство с японцами: у тех ведь тоже сплошное сыроедение (здесь – строганина из рыбы и оленьей печенки, там – сашими из рыбы и печенки говяжьей), тоже салаты из водорослей, тоже китятина (говорят, в некоторых районах Японии китовое мясо до недавнего времени считалось обязательной частью школьного ланчбокса). Но японцы, в отличие от жителей севера, знают цену грибам – собирают свои мейтаке, эноки и симедзи. На Аляске же коренное население испокон веков считает грибы непригодными в пищу. Для эскимосов, как и для чукчей, это «олений корм». То, что станешь есть только с очень большой голодухи. Между тем тундра и тайга усеяны отборными подосиновиками, подберезовиками и боровиками.