Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик

Субхути дойдет до конца, разорвет
последние письма от тех, кто зовет
вернуться домой. Умоляют.
Но древом познанья оправдан побег,
и письма уже не тревожат, побед
над памятью не умаляют.

Нет-нет да всплывет еще памятный бред:
дворы, бельевые веревки, мопед,
привязанный к дереву бодхи.
В прихрамовый одноэтажный барак,
прихрамывая, поспешает дурак
со шваброй для влажной уборки.

В подгнившую дверь постучится и ждет,
и снова стучится. Никто не идет.
Но слышно: из внутренних комнат
доносится сдавленный чей-то смешок.
Дурак ставит швабру и лезет в мешок
с едой. Сторонятся, но кормят.

Потом соберутся, потянутся в храм
беззвучной шеренгой. Скользя по верхам,
свечу у изножья затепли,
как велено, прочих свечей не задев.
«Мы здесь, потому что в ответе за тех,
кем некогда были». За тех ли?

В сансаре, где знание не углубить,
где ближнего легче жалеть, чем любить,
оставь прозелитам-потомкам
свой главный трактат, комментаторский труд.
«Субхути, о чем говорили мы тут?»
О том, как, сливаясь с потоком,

сознанье не чуяло дна под собой
и, как за буек, ухватившись за боль,
топило ее своим весом.
И нищих напутствовал храмовый гонг,
и капля, вместившая Ганг и Меконг,
дрожала под бронзовым веком.

Стамбул

1

Только теперь, когда умер эмир,
телеэфир сквозь помехи
выдал нам тайну, что кончился мир
от Арарата до Мекки,

и уцелевших при этом, – а их
мало ль, в развалинах гетто
спасшихся чудом калек и заик, —
надо пристраивать где-то.

То ли в саду, где Аллахов гарем
ждет руженосцев джихада,
то ли в аду, где подолгу горим.
То ли в окрестностях ада

жмется к стене бывший узник, не рад,
что оказался на воле,
тычется, ищет попутчика, брат,
спрашивает, для того ли

умер эмир наш, носивший одним
именем больше, чем Сам Он,
чтобы глумился посмертно над ним
Рушди какой-нибудь Сáлман?

2