ПутешестВеник, или С приветом по Тибетам

Жили они в добротной двухэтажке, построенной военнопленными немцами, когда на окраине города закладывали промзону. Дом изначально планировался для начальства и руководителей, но потом те предпочли в большинстве своём всё- таки перебираться в центр. И квартиры стали иногда перепадать обычным советским гражданам, как в их число попала наша героиня, она и сама понять не могла. Но факт оставался фактом, они жили в просторной однушке, с высокими потолками и с толстенными перекрытиями, в то время, как люди в округе жили в деревянных, похожих на бараки, двуэтажках, с удобствами на улице, и в появившихся в шестидесятых «хрущёвках».

В народе их дом называли «сталинкой», хотя он таковым не являлся. Поскольку достроен был уже после смерти вождя. Вездесущий алкаш Володя, из соседней «деревяшки», но вечно отирающийся у их дома, изредка попадая в одну из квартир «сталинки», неизменно произносил сакраментальную, как ему самому казалось, фразу.

– Вот же ж, ёшь. Немцы! Из говна и палок строили, а качество соблюли. Ничего не скажешь, нация-и при этом деланно чесал затылок.

Так вот, стоя у подъезда этого самого дома из палок и не только, Римма наступила на первую ступеньку крыльца и сказала: «Ещё три шажка, и мы дома!»

– Сегодня четыреста тридцать восемь-старательно выговаривая цифры сказал Веня.

– Тебе сегодня сказали такое большое число, и ты запомнил?-улыбнувшись сказала мама-Ты у меня такой молодец, совсем взрослый!

– Нет, сегодня от садика мы дошли за четыреста тридцать восемь шагов. Ещё три до двери в подъезд, потом четыре до лестницы, потом восемь ступенек и ещё три до нашей двери.

Римма, поднявшись было на одной ноге на ступеньку, застыла и постояв так с пару секунд спустилась обратно с крыльца, встав рядом с сыном. Тщательно обдумав свой вопрос, она склонилась к сыну и спросила: «Милый, это Вера тебя подговорила? Это шутка такая? Когда ты смог научится так считать?»

– Вера как-то учила у нас свои уроки и рассказала, как из единиц складываются десятки, а потом из них сотни, а из сотен тысячи. Но она не подговаривала меня шутить. Мне нравится считать. Я каждый день считаю. Вчера было четыреста пятьдесят семь шагов, но мы обходили большую лужу, там, на углу дома. А позавчера, вообще, четыреста восемьдесят шагов, ты подумала, что мы забыли мои варежки в саду, и мы стали возвращаться, но потом ты вспомнила, что засунула их мне в карман. А за день до…

Римма с трудом припомнила события последних дней и да, лужа вроде была, а потом её видимо разогнал метлой дворник, и варежки эти у неё совсем выпали из памяти на днях, чуть было не вернулись в сад. Вот бы было неудобно.

– Погоди. Ну, ладно ты считаешь, но запомнить… А, что ещё ты считал?

– Ну, разное. Забор, деревья, окна в нашем доме. Всё, что мы встречаем по дороге.

– Когда мы шли вдоль забора сегодня, ты мне рассказывал про занятия по рисованию. Ты точно не смотрел на забор и уж точно не считал его.

– В нём девять, как это, частей.

– Секций-автоматически поправила его мама.

– Да, наверно. Кроме того, ворота. А всего использовано сто восемьдесят три железных палки.

– Поперечин-снова вмешалась мама.

– Я не знал, как их назвать. Они так называются?

– Ладно, не важно. Допустим их действительно сто… Сколько там их ты сказал. Но когда ты успел их посчитать, ты же должен на них был смотреть, а мы разговаривали, и ты смотрел на меня. Или ты ещё и видишь затылком?

В голосе мамы была и растерянность, и озадаченность, и насторожённость. Где-то в глубине она всё ещё думала, что это какая-то дурацкая шутка. Надеялась. Это был какой-то сюр. Она помнила, как её бабушка Элеонора рассказывала, что в их роду было много талантливых людей, как её дед, прапрадед Риммы, приехал со своей молодой женой от недовольных родственников, из Германии к царскому двору России, и служили там верой и правдой.

Но с началом двадцатого века всё переменилось. Начались неспокойные времена. Сначала немцы стали вдруг не самыми желанными друзьями, потом богатые, а потом и просто талантливые люди, или те, кто хоть немного не вписывался в общий строй. А потом и её мужа, Римминого деда кинули в лагерь.

Ещё бабушка сетовала на то, что её сын связался с простолюдинкой, крестьянкой и оттого в Римме уже не было той остроты ума, что была присуща настоящим Валькерам. На дворе был уже период хрущёвской оттепели и за беседы о лагерях уже не преследовали, но всё равно, внучка врага народа старалась всегда сменить тему.

И вот теперь она вспомнила эти слова о талантах в её семье. Но именно эта память, почти генетическая память о тех гонениях, которые пережил её народ, и отнюдь не народ Германии, заставил по её спине пробежаться неприятному холодку.

– Забор я посчитал тридцать семь дней назад, когда я только ещё начал заниматься цифрами.

– То есть ты не каждый раз, когда мы идём, считал забор.

– Нет. Он же не меняется. Зачем?-удивлённо спросил юный математик-Правда, в четвёртой секции шестая поперечина снизу отломана и отогнута. Там кто-то пролазит через забор. Если её совсем отломают, станет сто восемьдесят две поперечины.