Путешественник

Вообще называть это дорогой — явное преувеличение, правда, она все-таки располагается на столбах — или, точнее говоря, на карнизах — колодах, привезенных и загнанных в трещины и расселины по обеим сторонам ущелья, и досках, положенных поверх них; на доски эти уложены слои земли и соломы. Правильнее было бы назвать сей путь Дорогой — на карнизах. А еще лучше — Слепой дорогой, потому что большую часть ее я преодолел с закрытыми глазами, полностью положившись на уверенность и невозмутимость своей лошади и надеясь на то, что она подкована особыми, никогда не скользящими подковами, сделанными из рога «барана Марко». Я испытывал головокружение оттого только, что, открыв глаза, смотрел вверх, вниз, вперед, назад или в сторону. При взгляде вверх или вниз повсюду открывался один и тот же вид: две стены из серой скалы, суживающиеся вдали до узкой, с ярко-зелеными краями расселины. Над ней небо, окаймленное с обеих сторон деревьями, а внизу вода, которая хоть и сильно напоминала замшелый ручей, но, без сомнения, на самом деле была рекой, потихоньку журчавшей между двумя лентами леса. Спереди и сзади путешественнику представало головокружительное зрелище Столбовой дороги — карниза, который выглядел хрупким даже для его собственного веса, не говоря уж о лошади с всадником или же караване. Глядя в одну сторону, я видел совсем рядом карниз, касающийся моего стремени и грозивший в любой момент столкнуть меня в пропасть. Если же я поворачивал голову в другую сторону, то видел дальний карниз, который иногда оказывался так близко от меня, что я испытывал искушение потянуться и дотронуться до него, а наклониться значило свалиться из седла и упасть в бездну.

И только одно вызывало еще большее головокружение, чем следование по Столбовой дороге вдоль карнизов, — переход ущелья с помощью того, что местные жители без преувеличения называли «мягкими мостами». Они были сделаны из досок и толстых веревок из скрученных полос тростника. Эти подвесные мосты раскачивались на ветру, который беспрерывно дул в горах, они раскачивались сильнее, когда на них ступал человек, а больше всего качались, когда он вел за собой лошадь; думаю, в это время даже лошади зажмуривали глаза.

Хотя высланные Хубилаем заранее гонцы уверились, что все население гор ожидает нашего прибытия и что нас примут со всем возможным для этих людей гостеприимством, оказанный нам прием нельзя было назвать царским. Лишь случайно мы могли отыскать место в горах, которое было равнинным и пригодным для жилья в достаточной степени чтобы вместить небольшую деревеньку лесорубов. Чаще мы проводили ночь в убежище на карнизе, где дорога была достаточно широкой для того, чтобы путешественники могли разъехаться в обе стороны. В таких местах нас встречала всего лишь группа грубых неотесанных людей, ожидавших нашего приезда, которые устанавливали для гостей палатки из шерсти яков, где можно было выспаться, приносили немного еды или убивали горного козла или барана, чтобы приготовить на костре ужин.

Я помню, как мы впервые остановились в таком месте, когда день уже сменился сумерками. Трое горцев уже ожидали нас. Они приветственно склонились в ko-tou и, поскольку побеседовать с ними оказалось невозможно — горцы не знали монгольского и говорили на каком-то языке, который даже отдаленно не напоминал язык хань, — немедленно приступили к приготовлению еды. Горцы разожгли большой костер и приготовили нам отбивные из кабарги, подвесили над огнем горшок с водой. Я заметил, что мужчины развели костер из хвороста, должно быть, им пришлось побегать вниз и вверх по склону ущелья, чтобы набрать его; кроме того, была еще и небольшая кучка стеблей бамбука, которые лежали у костра. Сумерки сменились полной темнотой к тому времени, когда еда была приготовлена, и, пока двое из мужчин прислуживали нам, третий бросил один из кусков бамбука в огонь.

Мясо кабарги было гораздо лучше обычной для горцев еды: баранины или козлятины, но дополнение к нему оказалось просто отвратительным. Мне подавали толстые куски мяса и держали их, пока я впивался в угощение зубами. Единственной посудой, которую мне предложили, была мелкая деревянная плошка, в которую один из тех, кто нам прислуживал, налил горячего зеленого чая. Но я успел сделать только пару глотков, после чего второй мужчина вежливо взял ее у меня, чтобы кое-что добавить. Он держал в руке блюдо с маслом яка, все облепленное шерстью, корпией и дорожной пылью, на нем видны были следы от пальцев тех, кто ковырялся в масле в прошлый раз. Горец грязными пальцами подцепил большой кусок и кинул его мне в чай, чтобы масло расплавилось. Грязное масло яка уже само по себе выглядело достаточно отталкивающе, но потом он открыл чумазый кожаный мешок, насыпал в чашку с чаем что-то, напоминающее по виду опилки, и пояснил:

— Цампа.