Путешественник из ниоткуда

– Ах, какая же она упрямая... Но я любил в ней и ее упрямство тоже. Помнится, – он снова отпил из бутылки, – мой отец из-за нее со мной не разговаривал некоторое время... А что получилось? Сыночек наш, Павлуша, родился в день Петра и Павла, и я хотел его Петром назвать... в честь отца... А Анна говорит: нет, мне имя не нравится, пусть он Павел будет... И ведь настояла на своем! Отец, конечно, обиделся. Он мать мою всегда в строгости держал... не понимал новомодных веяний... А она ему назло сделала, Анна-то... Он все хотел, чтобы она ему руки целовала, как, значит, исстари заведено, да... Ну Анна и фыркнула, что много чести, вчерашнему мужику руки целовать... и сына, значит, Павлом окрестила... Убью конокрада, – без особой злобы прибавил Веневитинов. – Как он мог доставить ей такое горе... Если уж я терпел... какое он имел право?

Однако убивать Антипку Кривого ему не пришлось. Часы отстучали, кряхтя, половину часа, когда вошел сконфуженный урядник Онофриев и доложил, что в версте от Лепехина, в овраге, крестьяне нашли тело. Кто-то не поленился всадить в Антипку Кривого шесть пуль, и, как определил вызванный на место доктор Соловейко, мертв Антипка был уже довольно давно, – не менее двух дней.

ГЛАВА ХХХIV

– Убыль населения в наших краях, Аполлинарий Евграфович, не внушает мне оптимизма, – сказал мне на прощание доктор, когда мы с ним договорились насчет вскрытия.

Когда злой, уставший, промокший до нитки, я поднимался по ступеням «Уголка», был уже десятый час вечера. Прежде всего – переодеться... Затем горячий ужин, ванна... И что еще? И Изабель. Обязательно поговорить с Изабель, поделиться новостями, открыть, что я в тупике. Офелия... Головинский... Перо... Привязалось же ко мне то перо, господи боже ты мой!

– Где мадемуазель Плесси? – спросил я у Марьи Петровны.

Хозяйка непонимающе взглянула на меня.

– Мадемуазель Плесси уехала... Разве вы забыли о телеграмме?

– Так скоро! – вырвалось у меня.

Марья Петровна пожала плечами.

– Я думала, вы понимаете, Аполлинарий Евграфович... Деньги не ждут.

Черт бы тебя подрал с твоей грошовой моралью... Я разозлился так, что почувствовал, как у меня заполыхали щеки.

– Она передавала мне что-нибудь?

– Ничего особенного... Ах да, она сказала, что у нее нет времени, но что потом, когда ее дело разрешится, она обязательно напишет вам.

Мне почудилось, что Марья Петровна смотрит на меня даже с некоторым сочувствием – о котором, однако же, я вовсе ее не просил. Конечно, только что во мнении уездных сплетниц я был женихом – или почти женихом – смешной, но состоятельной французской мадемуазель, и вдруг оказалось, что и за состояние ей придется побороться, да и сам жених ввиду возникших обстоятельств брошен за ненадобностью, как какая-то сломанная игрушка. Было от чего проникнуться к нему жалостью, к которой примешивалось обычное российское злорадство – ай, не по чину ты пожелал взять, батенька, да и мамзель Плесси тоже... того...

Нелепо, глупо, просто нелепо, твердил я про себя, взбираясь по лестнице на второй этаж, где располагались наши с Изабель номера. Я вовсе не считал себя ее женихом и не думал, что мадемуазель Плесси мне что-то должна или чем-то обязана. Более того, я не был влюблен в нее и не собирался в нее влюбляться, да и меркантильные соображения меня тоже нисколько не волновали. И, однако же, этот поспешный отъезд – ни записки, ничего, только несколько слов, брошенных наспех хозяйке, – не на шутку задел меня. Я вошел к себе в номер, хлопнув дверью (чего почти никогда не делал прежде), и с досадой и отвращением стал стаскивать мокрую, прилипшую к телу одежду.

Да уж, обидно... Только что рядом была забавная, легкомысленная и все же неглупая женщина, с которой можно было поговорить о чем угодно, и вот – она уехала, и в жизни моей образовалась пустота. Видно, привык я за эти дни к Изабель, раз ее исчезновение произвело на меня такое впечатление...

Стук в дверь.

– Аполлинарий Евграфович! Прикажете разогреть ужин?

– Да, конечно, Марья Петровна...

Все слуги наверняка уже видят очередной сон, так что ванну принять точно не удастся. Марья Петровна суетится, потому что до нее наверняка уже дошли слухи о новых убийствах и она жаждет узнать новости из первых рук... Съехать, что ли, обратно в свою квартиру? Нет уж, я брезглив... После того, как в ней побывал кто-то из иноземных господ – Леманн или Стоянов, – не желаю, увольте...

От нечего делать я бесцельно побродил по комнате, поднял крышку прадедушкиной музыкальной шкатулки, которая начала тихо вызванивать свою нежную и печальную мелодию... Но мне хватало печалей и в собственной жизни, и я опустил крышку. Мелодия оборвалась. Внизу хозяйка вполголоса, чтобы не нарушать приличий, переругивалась с кухаркой, которая не желала разогревать мне ужин. Словам, которые сыпались из уст почтенной вдовы Шумихиной, мог позавидовать любой ломовой извозчик.