Путешествие без карты

После того как мне минуло шесть лет, мы переехали в здание школы, но прежде чем меня туда отдали, я стал регулярно воровать смородину и изюм, хранившиеся в больших жестяных коробках из- под печенья, которые стояли в кладовой. Набив левый карман смородиной, а правый изюмом, я прятался в саду и устраивал там пир. Под конец меня всегда немного подташнивало, но из соображений безопасности я вынужден был съедать все подчистую, даже хвостики, к которым прилипала пыль из карманных швов. В еде на скорую руку есть прелесть, не свойственная обычным завтракам, обедам и ужинам, к тому же я гордился тем, что пикники, которые я солнечными летними днями устраивал на крыше Холла, большой дядиной усадьбы, были для всех тайной и я ни разу не попался. От этого дома не осталось и камня, строительная компания поглотила все: лужайки, деревья, конюшни, луга, которые были свидетелями моей первой юношеской влюбленности. Когда я смотрю сегодня «Вишневый сад», мне кажется, что топоры стучат в Холле. Сидя на крыше, мы с моим двоюродным братом Тутером поглощали конфеты, купленные на выдаваемые нам еженедельно карманные деньги (кажется, два пенса), и обсуждали, кем стать: гардемаринами или исследователями Антарктики (дальше разговоров дело не двинулось), взирая со своей божественной и недоступной высоты на ничего не подозревающих людей во дворе и конюшнях. Лучше всего я помню белые трубчатые конфеты с темной шоколадной начинкой. Они были тоньше самых тонких сигарет, и мне сейчас кажется, что у них был вкус надежды.

Запах, памятный мне с тех пор, — это запах завтрака, который я не любил. Тот же запах издавали мешки с зерном, лежавшие во дворе хлеботорговца, и, как ни странно, таким же был запах пота моих носилыциков — либерийцев в 1935 году. Они спали рядом со мной, и в душной темноте чужой ночи я вдыхал этот запах с удовольствием, он стал запахом Африки.

Глава 2

Школа начиналась сразу же за кабинетом отца, стоило только отдернуть зеленую суконную портьеру. Один коридор вел в старый зал, где мы играли по выходным дням, другой — в комнату старшей горничной и на террасу. Одна из горничных, мисс Вилс, повергла меня в страшное смущение в день, когда мне исполнилось семь лет. Я отнес ей кусок праздничного торта, и она меня поцеловала, так что я вернулся к родным злой и сконфуженный. Тетя Ноно написала по этому поводу стихи в «Школьную газету»: «Я раскис, когда мисс Вилс…», и я испугался, что теперь о поцелуе не забудут никогда — его обессмертило искусство.

Кроме того, в школу, а вернее, в коридор, ведущий в спальни, можно было попасть, миновав темную комнату и бельевой шкаф на лестничной площадке возле детской, но поскольку этим коридором мне разрешалось пользоваться только во время каникул, я помню его пустым — каменным, гулким, безобразным.

Я пошел в школу незадолго до того, как мне исполнилось восемь лет (мой день рождения в октябре, а занятия начинались раньше). Фамилия моего классного наставника была Фрост. Позднее, когда школу реорганизовали, под его начало были отданы все младшие классы, которые разместились в здании, где когда‑то жила тетя Мод и где я, замирая от страха, впервые прочел «Дракулу». Память об этом долгом летнем дне имеет солоноватый привкус крови, потому что во время чтения я прикусил губу и из нее пошла кровь. Я никак не мог остановить ее и приготовился к смерти, которая до меня постигла уже стольких жертв графа Дракулы.

У Фроста была репутация учителя, который легко находит общий язык с малышами, но я его побаивался. Он театральным жестом запахивал мантию и с веселым людоедским хохотом ввинчивал мне в щеку кулак, пока не становилось больно.

О первом школьном дне я не помню ничего, кроме того, что меня попросили прочесть отрывок из «Путешествий капитана Кука» — книги, которую читали первоклассники. Сухая проза восемнадцатого века показалась мне очень скучной, и я до сих пор держусь того же мнения. Моим любимым предметом была история, и когда мне было лет двенадцать, наш глуповатый учитель, которого мы все презирали, вместо обычного «удовлетворительно», «старается», «слабо» или чего‑нибудь еще в этом лаконичном духе, написал вдруг в моем табеле, что у меня «задатки историка». Я был польщен, хотя и догадывался, что он хочет угодить моему отцу.

Во что и как мы играли, я сейчас сказать не могу, но помню, что однажды я так задразнил своего двоюродного брата Тутера, что он в слезах убежал с игровой площадки, и мне сделалось невыносимо стыдно, потому что в глубине души я уже знал, что я жертва, а не мучитель. Получалось, что я предал те солнечные летние дни, которые мы с Тутером провели на крыше.