Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

В «Огне» Карвер полностью снимает с себя ответственность за последствия своего пьянства и перекладывает вину за неудачи своей писательской карьеры и семейной жизни на детей, которые больше всего от него пострадали. Это какая-то духовная слепота, отказ осмысленно связать причину и следствие, хотя бедность, разумеется, способна глубоко повлиять на судьбу писателя.

Процесс исцеления непрост, это не прямая замена плохого на хорошее. Это эволюция, медленная, подчас прерывистая. В другом месте Карвер более честно оценил свое поведение. В 1982 году в стихотворении «Алкоголь» он пишет с намеренной нерешительностью:

и тогда… что-то: алкоголь —
что же по сути ты сделал
и кому-то другому, тому
кого поначалу собирался любить[344]

.

Это стихотворение тоже заканчивается провалом памяти: «Но ты не можешь вспомнить. / Честное слово, не можешь вспомнить». На сей раз это похоже на слегка ироничный («честное слово») намек: рассказчик понимает, что его оправданий и умолчаний уже недостаточно, да и поданы они с притворной беспомощностью.

Мне всё не спалось. Шторы были задернуты неплотно. Тьма за окном казалась застывшей и подвижной одновременно. В среде АА бытует изречение, что зависимость — не твоя вина, но исцеление — твоя обязанность. Это звучит довольно бесхитростно, но, как обнаружил Берримен, прекратить обвинять не проще, чем станцевать на голом льду.

Я включила свет и взяла с прикроватного столика карверовский сборник «Все мы». Когда-то давно я заложила в нем стихотворение «Уэнас-Ридж»[345]. Оно начинается с того, что автор вспоминает один день своей юности, когда он с двумя друзьями охотился на куропаток. Его девушка только что забеременела, так было и у Карвера весной 1957 года. Парни — он называет их балбесами — подстрелили шесть куропаток, и затем, на гребне над речкой, они наткнулись на огромную гремучую змею, черную и жирную, толщиной с запястье. Она встала в стойку и завела свою зловещую песню. Они попятились и поползли вниз, перелезая через упавшие деревья и пробираясь по оленьим тропам, и всюду им мерещились змеи.

Во время спуска мальчишка молится Богу, но в каком-то уголке его сознания звучит совсем другая молитва: молитва поющей змее. «Верь в меня всегда», — поет змея, и он вступает с ней в «темный, преступный сговор». Последняя строфа возвращает рассказчика во взрослое состояние. «Я ведь выбрался, правда?» — спрашивает он в недоумении и отвечает себе: не совсем. Он вспоминает, что случилось потом, что он отравил жизнь своей любимой жене: «Ложь свернулась клубком в моем сердце и угнездилась в нем». Он взвешивает две силы, страшную гремучую змею против зыбкого, сомнительного существования Бога. И это стихотворение тоже оканчивается неоднозначностью, уклончивостью:

Но кто-то, что-то за это в ответе.
Сейчас, как и тогда.

Ты можешь пойти оттуда двумя путями. Ты можешь продолжить вариться в том же соку, в безвольной покорности обстоятельствам. А можешь решительно остановиться и взвалить на плечи груз ответственности за свою жизнь. И это путь к свободе.

* * *

Назавтра был мой тридцать четвертый день рождения. У меня не было на этот день никаких планов. Мы пошли в кафе, заказали яйца бенедикт и кофе. Мама от волнения едва могла усидеть на стуле и наконец торжественно объявила, что разузнала про место, где я могу пострелять из ружья. Накануне она отправилась искать стрельбище, и ей повстречались двое длинноволосых парней, вразвалку шедших по шоссе. Что-то подтолкнуло ее съехать на обочину и остановиться; они переминались с ноги на ногу, чесали в затылке и наконец вспомнили про стрельбище Мэта Дрика по дороге в Секим. Один из них попросил за услугу пять баксов, и она радостно сунула их ему.

Когда-то я стреляла в Нью-Гэмпшире, паля по бутылкам из пневматического пистолета. Занятие это мне понравилось: заставляет успокоиться, сосредоточиться. Потом я набила руку, стреляя из чешской охотничьей винтовки моего приятеля. Мы поехали с ним на его грузовике к заброшенному песчаному карьеру и закрепили на выщербленном деревянном стенде мишень «Койот». Полдня мы мотались туда-сюда, проверяя наши попытки, а над головами кружил индюшачий гриф. Мне нравилось заряжать ружье и целиться, прижимая приклад к скуле, согнув левое колено и вглядываясь в увеличитель прицела. Это было так упоительно: пристально всматриваться в цель, а потом поразить мишень в нетронутый розовый кружок сердца.