Путешествие Ханумана на Лолланд

Амбруаз не успокоился на этом. Явился на следующий день клянчить тележку, в которой мы возили бутылки; уступили довольно дешево. Чтобы как-то смягчить все те подозрения, что его терзали, как-то утихомирить все тревоги, связанные с торгами, я не удержался и подарил ему пояс со множеством карманчиков для ключей. Я нашел его на свалке, постирал, подшил от нечего делать и подарил его Амбруазу; собственноручно повязал его вокруг талии негра и сказал: «Вуаля, мон ами, абсолюмон гратис!»[58] – и самому мне стало приятно. Он так обрадовался, сразу же пустился в пляс, прикрыв глаза, разинув пасть, показывая большие белые зубы. Он танцевал да побрякивал всем тем, что быстренько впихнул за пояс. Потом ходил с этим поясом, и даже походка его изменилась; он так и не снимал его до отъезда. Ушел он через несколько дней, в Африку. Тем же днем, когда Потапов вышел из дома, он не увидел своих масляных факелов.

– Вот черт! – выругался он в сердцах. – Все-таки стянул факела-то, сукин кот!

Амбруаз нам оставил свой факс, сказал, чтоб мы ему написали, обещал написать нам тоже, утверждал, что это ничего не стоит. «Факс! – кричал он. – Совершенно фри, абсолюмон гратис!» Мы пообещали, что раздобудем факс и обязательно напишем. Он сказал, что пришлет нам список вещей на заказ, потому что придет на следующий год, чтобы купить еще больше товара и получить кое-что «гратис», и побольше «гратис», потому что он особый клиент! Эге, постоянный! Все говорили «йес-йес», улыбались, пожимали его руку, выражали видимость надежды на то, что увидимся на следующий год, мон ами. А потом он, оказывается, вернулся, прокрался к дому Потапова и стянул факел! Видимо, сам он не верил, что увидится с нами на следующий год.

Никто из нас в это не верил тоже; никто не верил, что продержится в Фарсетрупе так долго. Да никто и не хотел в это верить! Никто не хотел сидеть в этой дыре целый год! Никто не хотел видеть Амбруаза снова, чего бы то ни стоило! Пусть он даже купил бы все дерьмо, которое мы насрали бы за год! Даже по самой фантастической цене! Все равно никто не хотел его видеть! Все хотели бежать, все тайно завидовали тому, что он уходит, все тоже хотели уйти… Кто куда… Потапов бредил Канадой. Дурачков – Австралией. Хануман рвался в Голландию, но мы не успели. Грузовик уехал, прежде чем мы успели развести Амбруаза. Хануману пообещали, что сделают паспорта за пять месяцев. Попросили деньги вперед. Он дал половину. Сказал, что будет ждать, когда голландцы опять снарядятся ехать. Через пять месяцев Хануман обещал заплатить оставшуюся половину. Я сказал, что за меня может не волноваться. За меня он может и не платить. Я как-нибудь перебьюсь. Я был согласен идти пешком. Пока ему сделают паспорта, я дойду до Германии. А оттуда рукой подать. Мне все равно, сказал я, готов идти куда угодно, лишь бы куда-то идти, и как можно дальше отсюда. Хануман посмеялся над моими словами. Сказал, что он чувствует себя неловко, за то что за меня взнос не сделал. Я его опять успокоил. Он потупил нос в стакан и сказал, что мы обязательно и для меня заработаем деньги на паспорт. Можно, мол, заняться контрабандой в Германию, раз уж я собираюсь в Германию. Я призадумался. Хануман сказал, что тут как раз есть один афганец, который собирается в Германию. Шах-Махмуд… Я еще крепче задумался.

Посовещавшись недолго (минут двадцать), мы встали, собрались и пошли в Германию.

6

Шах-Махмуд долго жил в России. Это сказалось на нем очень дурно, это его испортило. У него было три высших образования, и все российские, и все липовые, как я думал. Одно из них медицинское; это уж точно было липовым, потому что он не знал элементарных вещей: не знал, например, в чем разница между физиологией и анатомией; думал, что это одно и то же! Он также думал, что анаболик и антисептик тоже одно и то же. Лечил своего ребенка аспирином от всех болезней. Впрочем, даже тут он часто путался: он говорил то аспирин, то анальгин. Впрочем, ребенок был не его; может, и жена, с которой он проживал в кемпе, с которой проживал чуть ли не каждый желавший с ней попроживать, была не его. Она была с Украины, пила, как мужик, у нее был хриплый голос, огромные сильные руки, которыми она постоянно мяла тесто или фарш; одевалась она всегда в одно и то же; говорила с «хэ» и «шо» и была распространителем заразы. Зараза, которую она распространяла, – это дюжина книг Марининой, которые расползлись моментально по всем русскоязычным (даже грузинские и армянские женщины читали, я сам видел), а также видео– и аудиокассеты со всеми новогодними огоньками, фильмами вроде «Брат», «Ширли-Мырли», «C легким паром», «О бедном гусаре»… Из-за нее почти в каждом билдинге орала Буланова, надрывались «Иванушки», «Стрелки», «Блестящие», «Золотинки», «Конфетти» и подобное. Нестерпимо хотелось бежать, и бежать без оглядки!