Путешествие на край ночи

Но сначала все по порядку. Такси шло по трамвайным путям — дорогу ремонтировали. «Р-р! Р-р!» — урчал мотор. Каждые сто метров — канава. Да еще трамвай впереди! Болтливый и ребячливый, как всегда, я бесился от нетерпения. Невыносимы были мне эта похоронная езда и неопределенность во всем. Я поторопился нарушить молчание — надо же узнать, что за ним кроется. Наблюдал, вернее, пытался наблюдать — это было почти невозможно — за Мадлон, сидевшей слева, сзади. Она все время упорно смотрела мимо нас — на пейзаж и, по правде сказать, в ночь. Я с досадой понял, что она по-прежнему артачится. С другой стороны, я тоже приставуч, спасу нет. Заговорил я с ней только для того, чтобы заставить ее повернуться ко мне.

— Слушайте, Мадлон, — спрашиваю я, — может, вы придумали какое-нибудь развлечение, но не решаетесь нам его предложить? Хотите, завернем куда-нибудь по дороге домой? Говорите, а то поздно будет.

— Развлечения! Развлечения! — отвечает она, словно я ее оскорбил. — Вы все только о них и думаете.

И тут она давай вздыхать, да еще так глубоко и жалостно.

— Стараюсь, как могу, — огрызаюсь я. — Сегодня же воскресенье.

— А ты, Леон? — спрашивает она Робинзона. — Тоже стараешься, как можешь?

Прямой выпад.

— Ясное дело! — отзывается он.

Я их разглядел — в этот момент мы проезжали под фонарем. Оба злились. Тут Мадлон нагибается и целует его. Видно, в тот вечер так уж было суждено, чтобы каждый наделал все глупости, на какие способен.

Такси опять сбросило газ: впереди пачками шли грузовики. Робинзону было уже никак не до поцелуев, и он отпихнул Мадлон, причем, надо сказать, довольно грубо. Спору нет, это было не очень-то любезно, особенно при нас.

Когда мы доехали по авеню Клиши до заставы, уже спустилась ночь и зажглись магазинные витрины. Под железнодорожным мостом, где всегда такой ужасный грохот, я расслышал, как Мадлон снова спрашивает:

— Ты не поцелуешь меня, Леон?

Опять то же самое. Робинзон молчит. Тут она поворачивается ко мне и лепит в лоб — видимо, не стерпела обиды:

— Что вы сделали с Леоном? Почему он стал такой злой? Ну, признавайтесь, если смеете. Что вы еще ему наплели?

Вот как она меня провоцировала!

— Ровным счетом ничего, — отвечаю я. — Ничего я ему не наплел. Я в ваши склоки не лезу.

И ведь что интересно: я действительно не говорил о ней Леону. Он человек самостоятельный, расставаться с нею или нет — ему видней. Меня это не касалось, но спорить с Мадлон не стоило: она уже никаких резонов не слушала. И мы опять замолчали, сидя друг против друга в такси, но атмосфера была настолько пропитана злобой, что долго так тянуться не могло. А перед этим Мадлон говорила со мной голоском, какого я за ней еще не знал, — тонким и монотонным, как у человека, который на что-то решился. Теперь, когда она опять забилась в угол такси, я почти не различал ее движений, и это меня сильно беспокоило.

Все это время Софья держала меня за руку. Она, бедняга, просто не знала куда деться.

Когда мы проехали Сент-Уэн, Мадлон опять накинулась на Леона с неудержимым потоком упреков, изводя бесконечными вопросами насчет его чувств и верности. Нам с Софьей было здорово неловко. Но Мадлон так разошлась, что ей стало все равно, слушают ее или нет, — скорее даже нравилось. Конечно, сажать ее с нами в железную коробку, где каждое слово звенело так, что при характере Мадлон еще больше подзуживало ее закатывать сцену, тоже было глупо, с моей стороны. Черт меня дернул схватить такси!

Леон, тот никак не реагировал. Во-первых, устал от проведенного вместе вечера, и потом ему всегда хотелось спать — такая уж у него была натура.

— Послушайте, да успокойтесь же! — успел я все-таки одернуть Мадлон. — Вот приедем — и выясняйте отношения. Времени хватит.

— Приедем? — отвечает она немыслимым тоном. — Приедем? А я вам говорю: никуда мы не приедем. И вообще, надоело мне ваше свинство! — продолжает она. — Я девушка честная. Вы все вместе меня одной не стоите. Свиньи! И не пробуйте мне мозги запудривать. Вы недостойны меня понять. Слишком вы для этого прогнили. Чистое и прекрасное — это больше не для вас.

В общем, как я ни силился прямо-таки вжаться в свое сиденье и помалкивать, чтобы не распалять ее еще больше, она всяко старалась задеть наше самолюбие и так далее, а когда такси меняло скорость, каждый раз аж в транс впадала. В такие минуты довольно пустяка, чтобы произошло самое худшее, а Мадлон вроде как доставляло удовольствие доводить нас до ручки: ее понесло, и она уже не могла остановиться.

— И не надейтесь, что вам это сойдет с рук! — продолжала она угрожать. — И что вы втихаря отделаетесь от меня. Ну уж нет! Прямо вам говорю: нет, не будет по-вашему, гады вы этакие! Это из-за вас я несчастна. Подождите, паразиты, я вам еще покажу.

Тут она наклонилась к Робинзону, вцепилась ему в пальто и стала его трясти. Он не вырывался. Я не вмешивался. Казалось, ему даже нравится, что она так из-за него психует. Он только неестественно посмеивался и раскачивался на сиденье, безвольно опустив голову, а Мадлон орала на него.