Путешествие на край ночи

— В таком случае, да здравствуют сумасшедшие и трусы! Или, вернее, да живут и переживут всех трусы и сумасшедшие! Можете ли вы, например, вспомнить, Лола, хоть одно имя солдата, убитого во время Столетней войны? Хотелось ли вам когда-нибудь узнать, как кого-нибудь из них звали?.. Нет ведь?.. Никогда не интересовались?.. Для вас это анонимные, ненужные люди, они вам более чужды, чем последний атом этого пресс-папье перед вами, чем то, что вы оставляете по утрам в уборной. Вот видите, Лола, значит, они умирали зря! Абсолютно зря, кретины этакие! Уверяю вас, утверждаю! Это уже доказано! Единственное, что следует принимать в расчет, — это жизнь. Хотите пари, что через десять тысяч лет эта война, которая сейчас нам кажется замечательной, будет совершенно забыта?.. Разве что дюжина каких-нибудь ученых будет спорить о датах самых значительных гекатомб… Это все, что люди считают достойным памяти через несколько веков, несколько лет или даже несколько часов… Я не верю в будущее, Лола.

Когда Лола открыла, что я даже хвастаюсь своим позорным состоянием, она перестала меня жалеть. Она окончательно сочла меня достойным только презрения.

Она решила немедленно меня бросить. Это было уж слишком. Когда я ее проводил вечером до дверей нашего учреждения, она меня не поцеловала.

Она решительно не могла допустить, что приговоренный к смерти не чувствует призвания умереть. Когда я ее спросил, как поживают наши оладьи, она мне даже не ответила.

Вернувшись в палату, я застал Преншара перед окном: окруженный солдатами, он примерял очки, защищающие глаза от газового освещения. Эта мысль, объяснял он нам, пришла ему в голову на берегу моря, во время каникул, и так как теперь было лето, то он хотел их носить днем в парке. Парк был огромный, хорошо охраняемый отрядами больничных служителей. На следующий день Преншар настоял на том, чтобы я вышел с ним на террасу попробовать его замечательные очки. Великолепный день сиял вокруг Преншара, защищенного матовыми стеклами; я заметил его прозрачные ноздри и стремительное дыхание.

— Вот, милый мой, — доверчиво обратился он ко мне, — время идет, но оно работает не на меня… Моя совесть недоступна для угрызений, я, слава Богу, от подобной робости освобожден… Не преступления имеют значение в этом мире — от этого давно отказались, — а промахи… Кажется, я промахнулся… И самым непонятным образом…

— Воруя консервы?

— Да. Я думал, что это очень ловкий способ, представьте себе! Чтобы выйти из битвы таким позорным способом, но вернуться в мир живым, как выплываешь обессиленный, после того как нырнешь, на поверхность… Мне это почти удалось… Но война, несомненно, продолжается слишком долго… Чем дольше война затягивается, тем труднее себе представить людей достаточно отвратительными, чтобы вызвать отвращение родины. Родина стала бесконечно снисходительной, выбирая своих мучеников. Сейчас уже нет больше солдат, недостойных носить оружие и главное — умирать при оружии и от оружия… По последним сведениям, из меня собираются сделать героя!.. Надо было погромному бешенству зайти очень далеко, чтобы начали прощать кражу банки консервов! Что прощать — забыть! Когда нищий крадет и этим как бы хитростью индивидуально возвращает себе отнятое, понимаете?.. Куда мы идем в таком случае? Заметьте, что репрессии против мелкой кражи существуют под всеми широтами. Тем не менее до сих пор за мелкими ворами оставалось в республике то преимущество, что оно отнимало у них привелегию носить патриотическое оружие. Но с завтрашнего дня этот порядок будет изменен, и я, несмотря на то, что я вор, должен занять свое место в армии… Таков приказ… И так далее и так далее.

Но из сада кто-то звал Преншара. Главный врач спешно посылал за ним дежурного.

— Иду, — отвечал Преншар.

Он только успел передать мне черновик своей речи, которую проверял на мне. Актерский трюк. Я его больше никогда не видел. Он страдал общим недостатком интеллигентов — суетностью. Он знал слишком много вещей, и они его пугали. Ему нужна была куча всяких штук, чтобы решиться на что-нибудь, чтобы прийти в необходимое для этого состояние.

Я никогда не старался узнать, что с ним сталось и «исчез» ли он действительно, как мне передавали. Но лучше было бы, если б он действительно исчез.

Наш будущий тревожный мир пускал ростки еще в самой войне.

Некоторое представление об этой истерике можно было получить по его бурному поведению в таверне «Олимпия». Внизу, в большом подвале-дансинге, раскосо поглядывающем сотнями зеркал, он бился в пыли и отчаянии негро-иудео-саксонской музыки. Британцы и негры вперемешку, люди с Востока и русские, воинственные и меланхоличные курили, орали на алых диванах. Эти полузабытые теперь военные формы были семенами сегодняшнего дня, который растет еще сейчас и мало-помалу позже превратится в навоз.