Путешествие на Запад. Том 4

– Просвещенный ученик мой! На этот раз ты совершил дело куда более важное, чем в царстве Нищенствующих монахов, где спас детей от гибели.

– В том царстве было спасено всего-навсего тысяча сто одиннадцать детей, – вмешался Ша-сэн, – а здесь после благодатного дождя, напитавшего почву, тысячи и десятки тысяч людей заживут в достатке! Я сам, в душе, не могу нахвалиться силой волшебства, проникающего до небес, которым владеет мой старший брат в монашестве, а также его милосердием и благодеянием, распространяющимися на всю землю!

Чжу Ба-цзе при этих словах рассмеялся.

– У нашего старшего братца есть и милосердие и доброта, – проговорил он, – но беда в том, что все это лишь показное: так, он вроде и совершает добрые, справедливые дела, а в душе таит зло. Стоит ему только побывать где либо со мною, старым Чжу, он так и норовит погубить меня.

– Когда это я норовил погубить тебя? – спросил Сунь У-кун. – Хватит, хватит, – зло перебил его Чжу Ба-цзе, – ты всегда только и думаешь о том, чтобы меня связали да подвесили, зажарили или сварили! Вот и теперь, совершил в округе Бессмертного феникса великую милость, облагодетельствовал миллионы людей, казалось бы, можно хоть с полгодика пожить на месте, поводить меня на пиршества, чтобы я мог поесть всласть и досыта, так нет же, торопит да торопит: «Скорей в путь-дорогу!».

Танский монах, прислушавшись к словам Чжу Ба-цзе, прикрикнул на него.

– Ишь ты, какой обжора ненасытный, Дурень! Живей шагай и не смей пререкаться!

Чжу Ба-цзе не стал больше возражать, потер морду обеими руками, поправил на плечах коромысло с поклажей и, усмехнувшись, поспешил за наставником и учениками на большую дорогу.

Время летело быстро, словно челнок в ткацком станке, и снова наступила поздняя осень. Только и видно было, как

На полях исчезают извилины луж,
И вершины хребта оголились,
И багряные листья, слетая с ветвей,
Как бесчисленный рой, закружились.
Вянет сад, наступает пора хризантем,
Стынет небо громадою синей,
С каждым разом становятся ночи длинней,
По утрам появляется иней.
Каждой ночью сияние яркой луны
Полосой проникает сквозь окна,
И под вечер все чаще над кровлями дым
Синеватые стелет волокна.
Зеркалами озера повсюду блестят,
В них студеные льются потоки,
Запах яблоков белых наполнил сады,
Стали красными стебли осоки.
Мандарины на ветках еще зелены,
Но зато все желтей апельсины.
Блекнет ивовый лист, колосятся хлеба
И косяк пролетает гусиный.
У пустынных селений, в цветах тростника
Отдыхает гусиная стая.
Перед сельской харчевнею куры кричат,
То горох, то бобы собирая.

Долго шли наши четверо путников, и вот опять увидели неясные очертания городских стен. Подняв плеть, Танский монах протянул ее и указал вдаль:

– Сунь У-кун! Погляди! Опять перед нами какой-то город. Не знаю только, что это за место.

– Ни ты, ни я никогда там не были, откуда же нам знать? – ответил Сунь У-кун. – Вот когда приблизимся к нему, спросим у людей.

Не успел он проговорить эти слова, как вдруг из чащи деревьев вышел какой-то старец с бамбуковым посохом в руке, одетый в легкие одежды, в плетеных туфлях из пальмового лыка, перепоясанный тонким пояском. Увидев его, Танский монах так перепугался, что чуть не слетел с коня, однако выступил вперед и произнес приветствие, положенное при встрече. Опершись на посох, старец ответил вежливым поклоном и спросил:

– Откуда ты, почтеннейший?

Танский монах сложил руки ладонями вместе и смиренно ответил:

– Я – бедный монах из восточных земель Танского государства, послан в храм Раскатов грома поклониться Будде и попросить у него священные книги. Ныне мы добрались до ваших благодатных мест и издали увидели очертания городских стен. Но мы не знаем, что это за город, а потому я и обращаюсь к тебе, благодетель наш, с одной только просьбой – рассказать нам о нем.

Старец выслушал просьбу Танского монаха и ответил так: