Путешествие по Я-Мирам

Многие годы, проведенные в этой тюрьме, я не прекращаю думать, за что? За что я получил такое жестокое наказание? Этот участок памяти заблокирован напрочь. Сколько не тужусь вспомнить, только сильнее начинает болеть голова. Я знаю одно. Тот Суд, который заковал меня здесь, не ошибается.

Мое заключение отличается особой жестокостью. Моя камера так мала, что не только двигаться в ней не возможно, но даже дышать очень трудно. Не помню, не помню, когда я вдыхал полной грудью в последний раз. Ведь мое заключение вечно. Я даже не верю, что когда-то еще был на свободе. Кажется, я уже родился здесь, в этой прозрачной капсуле из небьющегося стекла. Вы наверно думаете, что это проявление милосердия со стороны моих тюремщиков, сделать стены моей камеры прозрачной? О, нет! Это особенная пытка. Ведь все, что я могу увидеть сквозь стекло, это черная, выжженная пустыня. Пустыня, покрытая сгустками оплавленного и перегоревшего вещества, похожего на горелый пластик. Лучи, проникающие сквозь черное небо, никогда не становятся ярче, не несут тепла. Я думаю, что, скорее всего, это не солнечные лучи. Они кроваво красные, и освещают пустыню только чуть-чуть. Ровно на столько, чтобы я понимал, это место так ужасно, что даже если я выйду из камеры, мне некуда идти…

За несколько дней до событий, о которых я хочу рассказать, у меня появилось странное ощущение. Мне стало казаться, будто я не один в этой темноте. Нет, никаких признаков присутствия человека я не наблюдал. Но я не мог отделаться от чувства, что за мной наблюдают глаза. Глаза неземные, потому, что насколько я помнил земных людей, ни у кого не было таких добрых и теплых глаз. Никто, никогда не смотрел на меня с участием и любовью.

Этот взгляд мешал, нервировал меня, но и манил тоже. Я старался не замечать его, и искал его в черноте моего мира. И вот однажды моя галлюцинация ожила. Напротив моей камеры появилась женская фигура. Я сразу узнал ее. Это ее глаза. Странные глаза на странном лице. Она растопила стены моей камеры какими-то невидимыми лучами, исходившими не то из ее рук, не то из глаз. Из глаз, наполненных моей болью.

Она выглядела несколько растерянной и очень расстроенной. Потом я узнал, что много часов Женщина потратила на попытку впустить свет в мою пустыню, но свет не проникал сюда.

– Пойдем отсюда, – сказала она тихим голосом, – пойдем. Это место безнадежно, ему уже не помочь.

Не в силах сопротивляться могуществу этого слабого голоса, я протянул ей руку и, молча, пошел за ней. Путь был длинным, но я не видел где, по каким дорогам мы шли. Я был как во сне. Не было в этом движении ни моей воли, ни моего осознания. В какой-то момент, я ощутил прикосновение к моему плечу.

– Мы пришли, теперь здесь твой дом.

Только тогда я понял, что весь путь я прошел с закрытыми глазами. Я понял это, ощутив страшную резь в глазах, в мозгу, во всем своем теле, привыкшем к многолетней тьме.

Мы стояли на покрытом зеленью возвышении, внизу, на расстоянии нескольких десятков метров плескалась зеленоватая вода огромного озера – почти моря. Растительность вокруг была неестественно буйной и создавала впечатление сделанной из пушистой материи. А еще было солнце. Нет… не так. А еще было СОЛНЦЕ!!! Солнца было столько, будто оно, ожидая меня здесь многие годы, копило свой свет, чтобы излить его на меня весь, без остатка при первой же встрече. Встреча, свидание, вот что это было. Свидание с Домом. Мое сердце защемило от нового и неизведанного чувства. Я не знал тогда что это. Это чувство заполнило меня теплом, странным возбуждением, которое заставляло губы растягиваться в улыбке, руки тянуться к солнцу, а глаза заливало слезами. Слезами, с которыми из моей души выходила черная пустыня.

Впервые, кажется с рождения, я вдохнул полной грудью воздух своего Дома. Боже, что это за воздух. Он жужжал в моих легких, щекотал и заставлял смеяться и плакать. Он пах флердоранжем и свежеиспеченным хлебом. Воздуха было так много, и я подумал, что даже если я буду дышать им 120 лет, его все равно останется еще много.

Я лег лицом на траву. Земля обняла меня, приподняла на своих мягких и добрых руках и стала укачивать, убаюкивать, как, наверно, любящая мать убаюкивает своего ребенка. И тогда я заплакал. Сначала тихо, почти беззвучно, а потом, уткнувшись в эти любящие руки, в голос, криком, воем, выкрикивая из самых глубин себя эту звериную тоску по любви, эти годы одиночества, это сознание собственной вины, собственного ничтожества, и справедливости страшного наказания.

Я не понял, чей это был голос. Женщина ли, приведшая меня сюда, и тихо стоявшая у меня за спиной все время пока я здоровался с Домом, или сама Мать-Земля, в которую я зарылся лицом. Голос был тихим, но звучал так властно, что казалось все вокруг заполнено этими словами:

– Послушай, я расскажу тебе историю. Много лет назад это было. В Высший суд попало на рассмотрение дело одной Души. Душа очень молодого человека обвинялась в неправедных мыслях. Обвинитель требовал рассматривать преступление как убийство.