Путешествие по пушкинской Москве

«Они жили теперь в порядочном деревянном доме, Юсуповском, рядом с домом самого князя, большого туза. Сергей Львович был доволен этим соседством. Князь, впрочем, редко показывался в Москве. Раз только летом видел Сергей Львович его приезд, видел, как суетился камердинер, открывали окна, несли вещи, и вслед за тем грузный человек с толстыми губами и печальными нерусскими глазами, не глядя по сторонам, прошел в свой дом. Потом князь как-то раз заметил Надежду Осиповну и поклонился ей широко, не то на азиатский, не то на самый европейский манер. Вслед за тем он прислал своего управителя сказать Пушкиным, что дети могут гулять в саду, когда захотят. Князь был известный женский любитель, и Надежде Осиповне было приятно его внимание. Вскоре он уехал.

Сад был великолепный. У Юсупова была татарская страсть к плющу, прохладе и фонтанам и любовь парижского жителя к правильным дорожкам, просекам и прудам. Из Венеции и Неаполя, где он долго был посланником, он привез старые статуи с обвислыми задами и почерневшими коленями. Будучи по-восточному скуп, он ничего не жалел для воображения. Так в Москве, у Харитонья в Огородниках, возник этот сад, пространством более чем на десятину. Князь разрешал ходить по саду знакомым и людям, которым хотел выказать ласковость; неохотно и редко допускал детей. Конечно, без людей сад был бы в большей сохранности, но нет ничего печальнее для суеверного человека, чем пустынный сад. Знакомые князя, сами того не зная, оживляли пейзаж. Пораженный Западом москвич шел по версальской лестнице, о которой читал или слышал, и его московская походка менялась. Сторожевые статуи встречали его. Он шел вперед и начинал, увлекаемый мерными аллеями, кружить особою стройною походкой вокруг круглого пруда, настолько круглого, что даже самая вода казалась в ней выпуклой, и, опустясь через час все той же походкой к себе в Огородники, он некоторое время воображал себя прекрасным и только потом, заслышав: “Пироги! Пироги!” или повстречав знакомого, догадывался, что здесь что-то неладно, что Версаль не Версаль и он не француз. Сад был открыт для няньки Арины с барчуками», – писал Юрий Тынянов.

Почти через четверть века после того, как Пушкины жили у Харитонья в Огородниках, в 1830 году поэт принимается за автобиографию. Он набрасывает «Программу автобиографии», в которой описание своего детства начинает именно отсюда: «Первые впечатления. Юсупов сад». И в это же время он сочиняет стихотворение «В начале жизни школу помню я», где рисует восхитительную картину сада, на аллеях которого встречались маленькому Саше причудливые мраморные скульптуры древних богов:

И часто я украдкой убегал 

В великолепный мрак чужого сада, 

Под свод искусственный порфирных скал.

Там нежила меня теней прохлада; 

Я предавал мечтам свой юный ум, 

И праздномыслить было мне отрада.

Любил я светлых вод и листьев шум, 

И белые в тени дерев кумиры, 

И в ликах их печать недвижных дум.

Всё – мраморные циркули и лиры,

Мечи и свитки в мраморных руках, 

На главах лавры, на плечах порфиры —

Всё наводило сладкий некий страх 

Мне на сердце; и слезы вдохновенья, 

При виде их, рождались на глазах.

(…)

Другие два чудесные творенья 

Влекли меня волшебною красой: 

То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой —

Был гневен, полон гордости ужасной, 

И весь дышал он силой неземной.

Другой женообразный, сладострастный, 

Сомнительный и лживый идеал — 

Волшебный демон – лживый, но прекрасный.

Пред ними сам себя я забывал; 

В груди младое сердце билось – холод 

Бежал по мне и кудри подымал.

Безвестных наслаждений темный голод 

Меня терзал – уныние и лень 

Меня сковали – тщетно был я молод.

Средь отроков я молча целый день

Бродил угрюмый – всё кумиры сада 

На душу мне свою бросали тень.