Путешествие по России голландца Стрейса

Москвитянину чужды мягкость и учтивость прочих народов; от того образ жизни и привычки его так странны, что можно подумать, будто он старается отличаться во всем от других. Например, так как все обыкновенно носят рубаху непосредственно на теле, то он думает, что должно носить ее сверх подштанников, которые спускает как можно ниже, заметив, что мы завязываем их на пояснице. Другие, когда свищут, сжимают губы; Москвитянин же говорит, что это безобразит рот, а чтобы избегнуть этого, он свищет сквозь зубы. Когда он одобряет что-нибудь, то выражает это не наклонением головы, или улыбкою, как мы, а поворотами головы со стороны на сторону, как мы поступаем тогда, когда нам что-нибудь не нравится. Мы молимся на коленях и считаем это положение смиренным, покорным и почтительным; а Москвитянин утверждает, что нет положения, более непристойного, которое бы и менее угодно было Богу, а потому молится сидя, или распростершись. Когда мы пишем, то облокачиваемся о стол; Москвитянин порицает это, говоря, что с большим удобством и охотнее всего пишет (помещая бумагу) на коленях; таким образом столы у них считаются негодными для письма. Так как он любит во всем большие размеры, то дородность и гигантский рост нравятся ему больше всего. Не заботясь о пропорциональности, он считает того нехорошо сложенным, у кого нет больших глаз, огромного носа, долгого подбородка и широкого лица; а потому он вытягивает детям кожу, чтобы заранее заставить их принять то сложение, которое желает им придать. Не в этом только отношении у Москвитянина странный вкус, но и во всем другом. Я сообщу здесь об этом, не опасаясь наскучить подробностями.

Когда Москвитянин, по крайней мере боящийся смерти, так как она сопровождается мучениями, сильно болен, то дает пред Богом обет, что, если Ему угодно будет исцелить его покинет все для служения Ему и вступит в монастырь. В это же время стригут ему волосы, надевают монашеское платье, помазывают его и считают человеком, посвященным Богу и оставленным для Него, как для обязанного иметь о нем особенное попечение, так как больной (с этого времени) принадлежит Ему более, нежели прежде. Если после этого обета он выздоравливает, то должен оставить все свое имение, жену, детей и вступить в монастырь.

Когда кто-нибудь умрет, родные и соседи собираются у покойника и оплакивают его. Здесь каждый приветствует покойника и спрашивает, по какому случаю он умер: разве у него не было пищи и одежды, и что побудило его поступить так равнодушно? Когда окончат причитания родители, тогда в свою очередь приближается жена и начинает роль с того, что делает вид, будто оцарапывает себе лицо; затем беснуется, хохочет, приходит в отчаяние и тем более притворяется огорченною, чем менее выказывала нежности к живому мужу. Она время от времени спрашивает его, почему покинул ее: не потому ли, что она не довольно красива, не достаточно нарумянена, или не вполне удовлетворяла его прихоти, или ему не доставало водки? В то время, когда так причитают над покойником одни слуги бегут за святой водой, наливают ее в тазы; другие наполняют блюда мукою [74] и многими съестными припасами, расставляемыми на окнах дома, для того чтобы душа покойного, выходя, могла взять в дорогу того, чего пожелает. Простительно язычникам, погрязшим в невежестве, иметь такие грубые понятия о душе; но непонятно, как (подобные суеверия) могут гнездиться в умах людей, просвещенных светом Евангелия. Не смотря на то, что Русские — христиане, у них существуют эти и многие другие ложные языческие верования. Нет никакой вероятности, чтобы они когда-нибудь освободились от этих суеверий. Снабдив покойника провизией, которая, по их мнению, ему необходима, посылают благодарить священника, пекшегося о нем во время болезни, т. е. платят ему за труд, а опасаясь, чтобы он не забыл молиться за упокой души, прилагают ему в подарок бутылку водки, без чего никоим образом нельзя побудить его прочесть молитву об усопших, de profundis. Затем обливают тело и, надев рубаху и красные башмаки, кладут его в гроб, сделанный неискусно из древесного ствола. На другой день священники относят его в церковь, где он остается в течении нескольких дней до погребения, но в том только случае, если покойник умер согласно с обрядами и принадлежит к знатному роду. Умереть по обрядам значит, по их мнению, быть соборованным маслом. Кто же умрет без этого, или насильственною смертию, или замерзнет, что очень часто случается, то над покойником не причитают и с честию не погребают, а относят в Земский Приказ, Zemski Precaus [75]: так называется площадь, где в течение 3–4 дней могут требовать его выдачи. Впрочем таких очень мало, так как подобная смерть считается постыдною; а потому, по истечении срока, тело относят за город и вместе с двумя-тремя стами замерзших в ту же зиму бросают в большую яму, Московскую богадельню [76]. Эта яма остается открытою до сильных жаров. Тогда священники приходят туда прочесть несколько молитв и бросить немного земли.