Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике

И нужно прямо сказать, что, по моему мнению, Вадим Андреевич Сафонов был небесталанным писателем с чувством слова и стиля. Не без эстетских склонностей. По его сочинениям видно, как он был увлечен, например, изысканной стилистикой Анатоля Франса. А включенная в последнюю книгу Сафонова ранняя повесть «Любовь в перьях» выдает и другие увлечения. Вот пассаж а — ля Олеша: «Душа его была изумительно глубока. На дне его души водились раки».

Оба очень любили Лермонтова, и оба о нем проникновенно писали. А стихотворение Сафонова, посвященное «Бессмертной памяти М. Ю. Лермонтова», с подзаголовком «Смерть рыцаря», написанное в двадцатых, явно созвучно раннему Даниилу Андрееву, увлеченному и Лермонтовым, и рыцарством.

Где край небосклона померкнет,
Над бездной, над пылью земной,
Завижу в дали непомерной
Покинутый замок родной.
Синеют зубцы, нерушимо
Храня опустевший чертог:
Все вижу с железной вершины,
Но больше не видит никто… —

писал Сафонов.

А вот Даниил Андреев:

Замок в закате усталом
Факелом тухнет седым.
Солнце склонилось за валом
В мутно — лиловый дым…

Оба пережили увлечение немецкой литературой.

Оба страстно были влюблены в природу.

Оба любили русскую историю, размышляли о ней, писали.

Один был русским поэтом и пророком и, как и должно, расплатился сполна.

Другой, хотя и писал, что, «оглядываясь на пройденный путь, вижу — не был он ни легким, ни гладким», прожил в трудные времена вполне удачливую жизнь советского литератора.

— А всё‑таки у Даниила жизнь была счастливей, — сказала мне Алла Александровна, которой я прочёл эти заметки.

Ей — виднее.

2000

ДАНИИЛ АНДРЕЕВ

В ночных провалах тишины
Владимирской тюрьмы
летел в сияющие сны,
в хитросплетенья тьмы,
горел в пылающих мирах,
свободой ослеплён.

А нас хранил великий страх
обыденных времён.
Кому же истина верна?
Кто всех разумней был —
злых наваждений времена
безумно торопил.
А невменяемый поэт
мифических высот
бесстрашно бросил вечный свет
в кровавый сумрак тот.

1989

РЕВОЛЮЦИОНЕР У.

Худощавый и потому казавшийся высоким, с рыжеватой бородкой в чуть заметной проседи и голубыми недоверчивыми глазами, он походил на чеховского вечного студента, хотя был чуть ли не профессором. Нечто чудаковатое отличало и его журавлиную походку, и нервно втолковывающие лекторские интонации речей, произносимых дребезжаще — певучим приятным баритоном.

Мне он был интересен тем, что знал и любил Даниила Андреева. У. с ним познакомился в Институте имени Сербского, где проходил психиатрическую экспертизу. Туда попал после ареста, по его словам, «за антисоветскую деятельность». Было ему тогда чуть больше восемнадцати. В своих воспоминаниях У. часто смущенно умалчивает о месте своего знакомства с Даниилом Андреевым, стараясь ничего не сообщать о подробностях пребывания в печально известном заведении. Попавший туда же из Лефортова художник Родион Гудзенко вспоминал, что это было «как на воле», окна без решеток и «надзиратели — люди, хоть и погоны под халатами».

Кто там сидел еще студеной зимой начала 57–го года?

Виталий Лазарянц, моложе У., десятиклассник, вышедший в своем Ярославле на демонстрацию с плакатом «Руки прочь от Венгрии». Андреев называл его петушком, который не вовремя прокукарекал.

Двадцатилетний бывший студент Валерий Слушкин.

Юрий Пантелеев, выпускник военного училища, обвиненный в антисоветской агитации.

Пожилой уже человек, художник Шатов, написавший в ЦК КПСС письмо, в котором просил дать народу «хотя бы» свободу творчества и призывал к человечности, — разве не сумасшедший?

Виктор Рафальский, по словам У., украинский националист, о котором у самого Андреева упоминаний нет.

Это те, о которых нам известно, кто с Даниилом Андреевым в больнично — тюремной палате общался, кто ему был так или иначе интересен. И это те, для кого встреча с поэтом оказалась событием. Многозначащим событием она стала для У., называющего Даниила Андреева «величайшим поэтом России». Об этом он говорил ему при жизни.

Я, к сожалению, встречался с У. редко, накоротке. Он все время спешил, сетуя, что приходится слишком много читать лекций, чтобы свести концы с концами. Но вот в 95–м, в конце октября, холодного, нахмуренного, мы вместе поехали на Андреевские чтения в Брянск и Трубчевск. Его выступления там, его рассказы были куда интереснее куцых воспоминаний, им опубликованных.