Путешествие в Агарту

Выждав три дня, я решил выбрать момент и пробраться в храмовый квартал. Я долго вел наблюдения в бинокль. Только сегодня выпал подходящий случай, так как многочисленная процессия монахов покинула террасу и отправилась на площадку для церемоний.

Я знаю, что не должен так поступать, что это ребячество, но бегу туда, словно мальчишка, отправляющийся воровать фиги.

Я пробрался по козьей тропе и спустился к Храму с верхних склонов. Никто не мог меня видеть.

Я не ошибся: двор и галереи, ведущие в покои Просветленного, были пусты. Ни одного монаха при входе. Горела одна-единственная масляная лампа. В полутьме я разглядел сооружение из циновок и бамбука и предусмотрительно подождал, пока глаза не привыкнут к темноте, чтобы убедиться, что молельня Просветленного пуста, как я и предполагал. Тогда я приблизился к внешней перегородке и осветил своим фонариком покрытую лаком гравюру, которую пытался разглядеть во время встречи с тулку.

Рисунок был сделан на козьей коже, очень сухой и посеревшей, это подтверждало ее древность. Я постарался скопировать его, насколько возможно, сохраняя спокойствие, и закончил как раз в тот момент, когда прогремели ритуальные трубы, наверняка возвещая возвращение процессии.

Вернувшись, я долго держал перед собой рисунок. Я уверен, что это не символ, а скорее план города-крепости. Я не могу удержаться от того, чтобы мои предположения не переросли в опасную убежденность: я не сомневаюсь, что это и есть план «Утраченного, но Грядущего Города», рисунок, который Гурджиев послал Сталину, спасаясь из революционной России в 1917 году.

Не это ли крепость Агарты? Почему Просветленный Гомчен Ринпоче хранит его на стене своей молельни, где он предается медитации? Неужели Агарта не просто символ, а настоящий город, выдолбленный в толще неведомого горного хребта, как утверждает сомнительный пробританский агент Оссендовский?

Мои сомнения и размышления ни к чему не приводят. Я знаю, что вступил на опасную территорию; я и проник туда, чувствуя, что делать этого не следует.

Я просыпаюсь посреди ночи. Рисунок никак не идет у меня из головы. Внешние выступы городской стены образуют свастику и сообщают городу движение, копирующее вращение Галактики, движение мировой материи после великого взрыва.

Я фантазирую и сильно рискую. Я уже сейчас дорого расплачиваюсь за свое безрассудство.

Я нахожусь в краях, описанных фон Хагеном, где символы и реальность переплетаются, грозя погубить всякий разум.

Дни проходят один за другим. Я вычеркиваю их в календаре, как это делают заключенные. Время от времени во мне просыпаются необъяснимые страхи, надо решительно пресекать их. Например, я чувствую, что в какой-то момент время на моих часах или в моем календаре могло затеряться или спутаться. Сама эта возможность приводит меня в неописуемый ужас. Дурацкие мысли, подобные этой, упрямы, как сорняки.

Я здесь слишком одинок. Я дожидаюсь вечера, чтобы после скромного ужина склониться над чистой страницей дневника. Тогда я чувствую, что вновь обретаю себя. Я как будто смотрюсь в зеркало, чтобы побыть самим собой. Я готов до бесконечности блуждать в дебрях риторики, лишь бы не расставаться с ручкой и не возвращаться к одиночеству.

Каждый день я хожу в квартал Танцующих. Я превратился в постоянного посетителя. Кто-то уже в курсе и даже потворствует мне в моем новом увлечении: возле своей обычной колонны я нашел циновку и тростниковую подушку, чтобы было куда положить голову.

Без тоски или нетерпения я отдаюсь движениям танцовщиц как ритуалу, смысл которого мне вот-вот откроется. Этот танец наверняка обладает гипнотическим действием, потому что я перехожу от зачарованности ко сну, судя по всему, не слишком краткому (вчера я проснулся после заката).

Чувствую, это идет мне на пользу. Я возвращаюсь умиротворенный, медленно ступая по берегу канала. Эта музыка ударных инструментов, когда каждая нота растягивается и растворяется в долгих промежутках тишины, кажется мне единственно возможной музыкой. Я с ужасом вспоминаю «Тетралогию», которую мы слушали в Байройте на специальном представлении для членов СС. Эта молчаливая, уводящая в глубокий транс музыка – полная противоположность, антипод Вагнера или Брамса.

25 АВГУСТА 1944 ГОДА

Мои страхи, связанные с потерей временных ориентиров, времени моегомира, растут. Сегодня в полдень я постарался как следует измерить высоту солнца с помощью секстанта. Я работал, стараясь добиться максимальной точности, но моя неловкость и медлительность в применении этих простых расчетов были очевидны.

Ли Лизанг, возвращавшийся с обхода садов, застал меня за чисткой секстанта. Как всегда, он говорит с улыбкой-гримасой, в которой перемешались вежливость и насмешка. Мне это неприятно.

Я завел разговор о Танцующих, чтобы он не подумал, будто я что-то от него скрываю. Это было бы опасно, ведь я начинаю понимать, что нахожусь в руках этих людей, как мышь в когтях кошки, которая может быть и игривой и беспощадной.