Путешествие в Англию и Шотландию задом наперед

— Теперь для полноты ощущений, — заметил Жак, спускаясь по Хай-стрит, — мне хотелось бы найти таверну с гербом Уоллеса[129] — тремя журавлями или кольчугой Саутуорка[130] на вывеске, — местный колорит ничуть не повредит нашему завтраку.

— Не возражаю, но прежде всего давай позавтракаем, с гербом или без него.

В Эдинбурге трудно отыскать место, помимо гостиниц, где можно поесть. В городе нет ресторанов, как в Париже, а редкие таверны не имеют вывесок. Запасшись терпением, друзья разыскали в конце концов нечто типа кафе перед Трон-Черч, где за умеренную плату насладились холодным мясом и шотландским элем. Жонатан хотел заказать яйца, но не смог объясниться с хозяином — в его словаре не нашлось слова «всмятку».

После сытного завтрака Жак вернулся к высказанной утром идее, и Жонатану пришлось последовать за ним к горе, которую они созерцали из окна гостиницы. Парижане спустились к замку Холируд по Хай-стрит, оживленной улице, подробно описанной Вальтером Скоттом в романе «Аббат»[131], оставили позади Бридж-стрит, соединяющую гигантским мостом три холма, на которых раскинулся Эдинбург. В конце улицы виднелся университет, построенный на месте дома, который Босуэл[132] взорвал с трупом Дарнлея[133]. Надо сказать, что в Эдинбурге нельзя и шагу ступить, чтобы не натолкнуться на живое напоминание о Марии Стюарт[134], не оказаться среди таинственных руин романов великого шотландского писателя. Продолжением Хай-стрит является улица Незербау[135]. Здесь сохранился дом великого реформатора шотландской церкви Джона Нокса, единственного человека, устоявшего перед чарующей улыбкой шотландской королевы. Возможно, что именно поэтому он спокойно скончался в своей постели 24 ноября 1572 года. Незербау сменяется старинной улицей Кэнонгейт, служившей когда-то границей города.

Этот пригород, ведущий к королевскому дворцу, являет собой царство нищеты: голые дети, женщины и девушки, босые, в лохмотьях — они бродят, встречаются друг с другом и расходятся, снуют по улицам, скользят жалкими и голодными тенями вдоль высоких домов. И тем не менее среди этих бедняков, в смрадном воздухе, располагающем к эпидемиям, на грубой, грязной мостовой, в глубине отвратительных, темных, сырых улочек, известных под именем Клоуз[136], ведущих в мерзкие притоны и спускающихся к двум смежным оврагам, среди всего этого убожества чувствуется грозное дыхание поэзии старой Шотландии. Здесь Уэверли вошел в город, прибыв впервые в Эдинбург, здесь портной сшил ему знаменитый боевой наряд из тартана[137], которым так восхищалась вдова Флокхарт. Здесь на маленькой площади горцы стреляли из ружей после победы Претендента[138], и Флора Мак-Ивор[139] чуть было не попала под пули охваченных восторгом людей. Улица Кэнонгейт ни с чем не сравнима; ее вид sui generis[140] неповторим; хибары, лавочки с вывесками, поскрипывающими на железных цепях, широкие навесы, часы тюремного замка, посреди улицы выставляющие на обозрение свой роковой циферблат, сохранившиеся до сих пор столы старых харчевен для разделки туш — все это придает кварталу своеобразный колорит, который лишь кисть Делакруа[141] способна передать. На Кэнонгейт, как, впрочем, и в других районах города, женщин намного больше, чем мужчин, — оттого, что мужская прислуга — редкость в Эдинбурге. Служанки, горничные в старых шляпках своих хозяек, бегущие по их поручениям, в обилии встречаются на улице.

Приближаясь к Холируду, улица немного расширяется и проходит мимо больницы и церкви Кэнонгейт с примыкающим к ней кладбищем. Церковь являет собой готическое здание, без признаков какого-либо определенного архитектурного стиля. Наконец улица выходит на площадь, в глубине которой возвышается дворец древних властителей Шотландии.

Здесь толпится народ, чтобы полюбоваться новой достопримечательностью города — очаровательным фонтаном, в котором, казалось, отразилось все великолепие возрожденной готики, следовательно, он не отличался чистотой стиля, но все детали были так тонко проработаны, с таким терпением отделаны, дышали такой свежестью, что смотреть на весь ансамбль было одно удовольствие. Казалось, тропический цветок вырос и распустился летней ночью.