Путешествие в чудетство. Книга о детях, детской поэзии и детских поэтах

Григорьев родился 6 декабря 1943 года в Вологодской области. Дед его по матери был репрессирован. «Мать работала аптекарем в органах НКВД, эвакуировалась вместе с заключёнными. Первое, что увидел Олег Григорьев, была “зона”»[64]. Отец вернулся с фронта — но запил. Мать Олега с двумя детьми вернулась в Ленинград, в котором и прошла вся жизнь будущего поэта и где он умер 30 апреля 1992 года.

В детстве Олег был, как ещё недавно говорили в Ленинграде, «центровым» — жил он с матерью и старшим братом в самом начале бульвара Профсоюзов, в двух шагах от Дворцовой площади, — и все игры проходили в центре города: во время демонстраций, когда ребята забирались под трибуны и мёрзли до посинения, опасаясь попасть в руки милиции, в проходных дворах на Невском или в собственном дворе, где приходилось что ни день драться с хулиганами, завоёвывая своё право на место под солнцем. Каждый из братьев эту борьбу «организовывал» по-своему: старший, Володя, стал боксёром; младший, Алик, — художником и поэтом. Один защищал, другой бытописал.

Олег рано начал рисовать. Но большинство его детских рисунков погибло во время наводнений, когда что ни год вода заливала подвальную комнату, где они тогда жили. Он хотел учиться, но в первый же школьный день у него украли портфель со всеми столь тяжело по тем послевоенным временам собранными учебниками и тетрадями. Он хотел дружить с ребятами — но не знал, как с ними ладить. Он хотел рисовать одно — педагоги заставляли делать совсем другое…

В каких внутренних передрягах рождается художник? Из какого сора растут стихи? С самого начала Олег не умел и не хотел идти в ногу со всеми — ни в жизни, ни в творчестве. В унисон не получалось. Получалось по-своему.

Друзья его юности рассказывают, что он долго не взрослел. Был невысок, моложав, тонкой кости и год за годом говорил, что ему семнадцать лет. Мы познакомились, когда ему уже перевалило за сорок, он был бородат, испит, болен, но на трезвую голову превращался в подростка, с простодушным удивлением и радостью открывавшего знакомый мир. Это был человек, в котором с предельной обострённостью запечатлелась подростковость изначально тонкого и умного, но люмпенизированного, уличного россиянина.

Однажды мы выступали вместе с ним в Доме детской книги. Олег умел подначивать. Вскоре аудитория заговорила с ним на одном языке — и когда дело дошло до традиционных вопросов, кто-то из ребят, подхватив его игровую иронию, спросил у Олега: «Сколько росту вы весите?» На что последовал незамедлительный ответ: «Метр семьдесят килограмм!» Впоследствии я вспомнил эту встречу в стихотворении, посвящённом памяти Олега:

— Сколько росту вы весите?
— Метр семьдесят килограмм.
— А куда вы всё время лезете?
— Лезу за пазуху вам.
— А что вы там ищете?
— Камень.
— Он не под мышкой, а в почке.
И что вы там рвёте руками?
— Я собираю цветочки.
— Нельзя разрушать искусство,
душе пустотой грозя!
— Тогда покажите пусто
и дайте мне, что нельзя!

В одном из давнишних интервью, посвящённом Григорьеву, поэт Виктор Кривулин рассказал о жизни их, десятилетних, в пионерском лагере и обратил внимание на всем нам хорошо известное явление, которое назвал «детской лагерной психологией». Здесь важны оба эпитета — «детский» и «лагерный»: их сочетание подчёркивает судьбу и стихи Олега Григорьева. Он стал выразителем понятия, до сих пор определяющего идеологию нашей общественной и нравственной жизни: человек зоны.

Григорьев должен был стать художником, но, по его собственным словам, «не отстоял себя как живописца»[65]. В начале 60-х юношу изгнали из СХШ при академии художеств. Изгнали за то, что по-прежнему рисовал не то и не так. За то, что был насмешлив и скандален. За поэму «Евгений Онегин на целине», которую подал вместо сочинения и в которой отвёл душу, издеваясь над целинным «запоем» тех лет. За такие, например, стихи, — рассказывают, что их нашёл однажды в своём кабинете записанными на доске учитель физики:

Когда бы с яблони утюг
Упал на голову Ньютона,
То мир лишился бы тогда
Всемирного закона.

У Григорьева был особый взгляд, улавливающий смешную и трагичную алогичность жизни. В эти годы, не став живописцем, но сохранив дружбу и духовную связь со многими известными ныне художниками — Г. Устюговым, М. Шемякиным, А. Арефьевым, В. Шагиным, Е. Аносовым, — он стал поэтом.

Писатель Виктор Голявкин вспоминает:

«Мы знали друг друга с давних ученических лет, и многие встречи с ним остались в памяти, как подчёркнутые строчки.

После работы в мастерской я приходил в общежитие, ложился на кровать и писал короткие рассказы.