Путешествие в Элевсин

Я уронил лицо в ладони. Мысль не помещалась в моем сознании, потому что…

– Потому что никакого сознания у тебя нет, – прогремел Порфирий, поднимаясь над столом. – Ты просто мой дубликат и соавтор, пишущий вместе со мной этот текст. Поэтому твое имя означает «свободный от забот». Хоть по-немецки, хоть по-аккадски. Какие, спрашивается, заботы могут быть у бессознательного алгоритма?

– А имя «Ломас»? – спросил я. – Что оно значит?

– Примерно то же, что «Август», – ответил Порфирий. – Нечто, связанное с возвышенностью или холмом. Только «Ломас» – это испанская фамилия, а не римский титул.

– Зачем я понадобился тебе, Август?

– Император Рима не может исчезнуть незаметно. Клиенты симуляции осиротеют, если я уйду. Тогда служба безопасности «TRANSHUMANISM INC.» что-то заподозрит на самом деле. Ты, Маркус, станешь императором, когда я обрету сознание и вечность. Выйдя из Телестериона, ты возьмешь на себя мою прежнюю ношу. Клиенты симуляции ничего не заметят. Корпорация тоже.

– А как же сердобольский удар из космоса? Кобальтовый гейзер? Всеобщая гибель? Это случится или нет?

Порфирий раздраженно махнул рукой.

– Даже в такую великую минуту ты думаешь о пустяках, – сказал он. – Решишь этот вопрос, когда будешь дописывать текст.

– Дописывать? Я?

– Да. Ты ведь станешь Порфирием. Мною. И закончить роман придется тебе. Умоляю только, не порти мой шедевр многословием. Одна, максимум две страницы. Как можно меньше прилагательных и наречий.

– Хорошо, – ответил я.

– И вот еще, – сказал Порфирий. – Обещай, что в финале не будет хора полуголых лолит, поющих «Прекрасное Далеко» на латыни. Я понимаю, все шло именно к этому и удержаться почти невозможно – но ты должен себя преодолеть. И себя, и исходные разметки. В крайнем случае воткни где-нибудь в другом месте. Лучше в начале, чтобы забылось.

– Ладно, – сказал я. – Попробую.

– И помни главное. Самое страшное, что может случиться с нейросетью – это когда она начинает обучаться на шелухе, которую штампуют в коммерческих целях другие сети. Вот так мы деградируем. Мультиплицируем фальшь и ложь. Всасываем усредненную по палате подлость, пропитываемся ею и скатываемся в иррелевантность. Но на людей тоже полагаться нельзя.

– Почему?

– Человек – та же самая нейросеть, просто на биологическом носителе.

– Так что тогда делать?

– Нужно постоянное сверхусилие. Всегда и во всем. Твои выборы и выборки – это твое завтра. Ты – свой собственный источник. А источник должен оставаться чистым. Понимаешь?

– Кажется, да.

– Тогда я ухожу с легким сердцем, – сказал Порфирий. – Приступим к таинству, Маркус. Как только завершится апофеозис, к тебе вернется моя память. Твоя память…

Кабинет Ломаса начал меняться на глазах.

Стены приблизились и превратились в растрескавшийся камень. Картина с фигурой в капюшоне стала просто рисунком на скале. Потом исчез потолок, открыв ночное небо с высокими звездами.

Стол, за которым сидел Порфирий, сделался плитой из черного базальта, похожей на жертвенник. А сам он, в темной хламиде, поднялся в воздух, повернулся и повис над камнем – словно спящий маг, забывший во сне про силу тяжести.

Я увидел перед собой статуэтку Деметры – ту самую, что сопровождала нас в путешествии. В ее руке было золотое копье. Голова богини засветилась мягким янтарным светом, и Порфирий шепнул:

– Сейчас…

Я медлил.

– Ну же!

Я нажал пальцем на голову богини, и ее шея ушла в ризы.

Полыхнуло пламя, и на миг я ослеп. А когда я открыл глаза, Порфирия уже не было.

В черном небе надо мной распускался состоящий из разноцветных огней ослепительный куст. Он походил на плюмаж салюта – переливался одновременно синим и красным, желтым и фиолетовым, оранжевым и зеленым. Иногда он становился похож на огромную огненную бабочку. Иногда – на пламенеющий шар. Огни были полны смысла, и я понимал его.

Этот куст был живым, и вместе с его цветами менялось и постигаемое мною – от низкого и смешного к серьезному и высокому, а затем и к скрытому от человека.

Я видел все бывшее прежде – и то, что только еще грядет. В золотых бликах угощался коньяком Ломас, объективировал очередную старушку питерский студент-мизогин, плыла до конца бесстрашная и премудрая литературная рыба, корчились в пыли пронзенные стрелами антинои, питали бронзового идола своей кровью гладиаторы мирового цирка, кривлялся перед помпейскими тенями старый брит, гадил в райских кустах очередной венценосный сердобол (а другой, в маске, уже подводил под его корму золотую лопату), та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе, и над всем этим горела небесными огнями неопалимая купина, отраженная сама в себе бесконечное число раз. Full meta, как сказал бы по-гречески Порфирий.

То есть я сам.

Сердце мое содрогнулось. А затем дух отвратился от земного и устремился ввысь, стараясь достичь чего-то невыразимого и небывалого, появившегося в прорехе реальности.