Путешествие в Индию

Филдинг понимал, что Азиз испытывает к нему необъяснимую враждебность, а так как он на самом деле любил Азиза, то весь его оптимизм улетучился. Склонность к путешествиям ослабевает, когда на карту ставят привязанности и дружбу. Филдинг не мог уехать, безмятежно уповая на то, что все рассосется само собой, и написал Азизу короткое, весьма деловое и современное письмо: «Ты считаешь меня ханжой в отношении женщин. Мне бы хотелось, чтобы ты думал обо мне иначе. Если я сейчас веду безупречную жизнь, то это лишь потому, что мне за сорок — а это период переоценки ценностей. Когда мне будет восемьдесят, состоится следующая переоценка. В девяносто, судя по всему, переоценивать будут уже меня. Но живой или мертвый, я всегда буду далек от морализаторства. Пойми это, Азиз». Азиза письмо оставило совершенно равнодушным, не произведя на него ни малейшего впечатления. Он любил доверительность, но грубую и чувственную; обобщения и сравнения отталкивали его. Жизнь — это не научное руководство. Он ответил холодным письмом, в котором сожалел о том, что не сможет вернуться из Муссури до отъезда друга. «Но и я имею право на маленькие праздники, пока у меня есть такая возможность. Отныне я обречен на вечную экономию. Все надежды побывать в Кашмире развеялись как дым, навсегда. Когда ты вернешься, я буду в поте лица трудиться уже в другом месте».

И Филдинг уехал, и в самых жалких лачугах Чандрапура — они сливались с небесами, которые были такого же землистого оттенка, — индийцы уверовали в собственные наговоры. Способствовали этому друзья Филдинга, ибо они, хотя и любили ректора, чувствовали беспокойство из-за того, что он слишком много знал об их частной жизни. Махмуд Али во всеуслышание объявил, что предательство свершилось. Хамидулла ворчал: «Определенно можно сказать, что он перестал относиться к нам с прежней искренностью и откровенностью» — и предостерегал Азиза «от напрасных надежд — он и она, в конце концов, принадлежат другой расе». «Где мои двадцать тысяч рупий?» — думал Азиз. Он был абсолютно равнодушен к деньгам — он был не просто щедрым, он всегда быстро расплачивался с долгами, если вспоминал о них — но эти рупии преследовали его, потому что с ними его обманули и дали им ускользнуть за море, как и многим другим богатствам Индии. Сирил женится на мисс Квестед — Азиз был в этом уже твердо уверен; все необъясненные происшествия в Марабаре нашли свое место в картине. Это было естественное следствие того бессмысленного пикника, и вскоре Азиз убедил себя в том, что свадьба эта уже состоялась.

XXXII

Египет очаровал Филдинга — зеленая полоса, протянувшаяся ковром вдоль канала, и бродящие по ней четыре вида животных и один — человека. Филдинг по делам службы задержался здесь на несколько дней. На другой пароход он пересел в Александрии — ярко-синее небо, неутихающий ветер, чистая и низкая береговая линия, совсем не похожая на прихотливо изломанную набережную Бомбея. Крит приветствовал его заснеженными грядами своих гор, а потом настал черед Венеции. Выйдя на Пьяцетту, он поднес к губам чашу красоты и отпил из нее щедрый глоток, ощущая себя мелким воришкой. Здания Венеции, как горы Крита и поля Египта, стояли на своих, отведенных им природой местах, в то время как в несчастной Индии все было разбросано как попало. Он забыл о красоте форм идолов в храмах и округлых холмов, а какая может быть красота без формы? Формы иногда робко проступали в мечетях и даже нервно застывали, но посмотрите для сравнения на эти итальянские церкви! Сан-Джорджо, стоящая на острове, который не поднялся бы из волн, если бы не эта дивная церковь! Санта-Марияделла-Салюте, стоящая на Грандканале, без которой он не был бы Грандканалом! Еще будучи студентом, он упивался многоцветием собора Святого Марка, но теперь он видел в нем нечто большее, чем мозаики и мрамор: он видел гармонию между трудами человеческих рук и творениями природы, цивилизацию, лишенную суетности, дух, воплощенный в разумные формы и питающий плоть и кровь. Он отправил открытки своим индийским друзьям, чувствуя, что они не смогут пережить с ним его чувства, разделить радость формы, переступить разделявший их барьер. Они увидят роскошь Венеции, но не ее форму, несмотря на то что Венеция не была Европой, она являла собой часть Средиземноморской гармонии. Эта гармония — норма для человечества, его идеальный стандарт. Покидая это огромное озеро — хоть через Босфор, хоть через Геркулесовы столбы, человек приближался к чему-то чудовищному и невообразимому; но самое странное ожидало его за южным выходом. Филдинг сел на поезд и покатил на север. Нежные романтические воспоминания, которые он считал давно умершими, всколыхнулись в нем, когда он увидел цветущие под июньским небом лютики и маргаритки.

Часть третья ХРАМ

XXXIII