Путешествие в любовь

Надо не бояться, а удивляться… Она посмотрела на полоску дороги, на желтую, неподвижную, выжидающую ленту бесчисленных атомов. Проследив за ее взглядом, он тихо добавил:

— Мы пойдем туда, откуда все видно. Далеко идти не придется.

Он помог ей подняться. Она снова посмотрела на дорогу. Это стало не просто необходимостью, а частью некого ритуала, который обязательно надо довести до конца.

Они побрели через сад. Из гостиной донеслось четыре удара, и их звуки поднялись над соснами, под которыми они шли. Она и не подозревала, что проспала так долго. Около поленницы чистым белым цветом сверкали свежие щепки. На холме перед ними верхушки эвкалиптов, залитые лучами заходящего солнца, раскачивались, как золотые шатры, и с их ветвей доносилась песня вернувшихся в свои гнезда птиц.

Они подошли к калитке из иссушенного солнцем, растрескавшегося дерева. Словно во сне, она склонилась над ней, и та превратилась в целый мир, а каждая трещинка — в долину, где обитали крошечные существа. По одному из каньонов торопился домой черный муравей. Краем глаза она заметила его движение и отпрянула, но не потому, что испугалась, а просто не желая смущать его.

Они миновали калитку, и она, верная своему ритуалу, оглянулась назад, на дорогу и церковь. К ней вернулось ее внутреннее зрение, и она снова видела, что в церкви светлело по мере того, как настурции, пучок за пучком, украшают спинки скамей. Все — и мужчины и женщины — почти не разговаривали, поглощенные общим делом.

Медленно шагая по тропинке со своим новым другом (а она уже считала его таковым), девушка невольно подумала о том, что люди много говорят лишь тогда, когда им нечем заняться. Самые молчаливые люди — одинокие, потому что они заняты всегда. Заняты собой.

Тропинка, бегущая среди деревьев, кора которых свисала со стволов многоцветными лохмотьями, походила на диковинную зебру — красную глину пересекали темные тени. Она привела их к небольшому ручью. Украшенный драгоценными осколками кварца и разноцветными камешками, он пел свою тихую песню, журча у ног, когда они пересекали его по шатким мосткам.

Они поднимались по пологому склону. Доктор что-то говорил, но Элизабет не понимала сказанного, воспринимая его голос как часть музыки вокруг себя. А слышала она все — от сердцебиения муравья до дыхания земли. Все эти звуки сплетались в спокойную фугу в ритме постижения и завершения.

Они вышли на открытое место.

Это была вершина холма, увенчанная пирамидой из камней. Их взору открылась вся долина, раскинувшаяся под солнцем позади Старого улья. Далеко внизу, в крошечной церквушке, миссис Джири поставила последний цветок в серебряную вазу и оглядывала плоды своих усилий. И сейчас она, Элизабет Уайкхем, неподвижно стоящая рядом с доктором Лернером на вершине холма, знала, что в это бесконечное мгновение сердца людей, сидящих там, в церкви, раскрылись. Сердце мистера Дейли признало, что некоторые вещи следует дарить, а не продавать. С радостной дрожью мистер Хиггинс думал о том, как же все-таки хорошо, что он стал пастором. В сердце миссис Дейли прозвучало: «Почему я не могу всегда быть такой?» «Как красиво!» — прошептала Элеонор и обняла мать. «Ну вот, — сказала миссис Джири, — все и готово».

Из долины к пирамиде камней поднимались едва слышные звуки жизни: лай собак, мычание коров… В молчаливом пении вращающегося воздуха они смешивались с щебетанием птиц, похожим на звучание колокольчиков.

— Не хотите мне все рассказать? — спросил доктор Лернер.

— Я… хотела бы, — спокойно ответила она. — Но я не думаю, что сейчас это нужно.

Из ее глаз покатились тихие слезы облегчения.

— Да, — согласился он, — верно. Вы уже это переросли.

Он не знает Яна, не знает ее страхов… Продолжая беззвучно плакать, она вдруг поняла, что он прав: есть некая изначальная схема, что-то вроде атомов, и, признавая это, признаешь все. И тогда встречаешь жизнь стойко и уверенно, как миссис Джири.

— Он приедет, — сказал доктор Лернер.

— Да.

Она перестала плакать. Да, Ян приедет. Она не знала, когда, но не сомневалась, что просто должна ждать, что будет ждать его всегда, где бы он ни был — в ее объятиях или в Сиднее. Жить она могла только им. Ради него она будет часто предавать себя, никогда больше не отступит внутрь темно-синего шара самой себя. Как бы тесно они ни были связаны друг с другом, им никогда не слиться воедино, они вечно будут двумя сферами на одной орбите, слушающими музыку друг друга.

Она закрыла глаза. «Я — его, ему достаточно лишь попросить, потребовать… Хватит ли мне сил, уверенности?» Достаточно одному атому схемы отказать, и все рухнет. Вот уже шесть недель она не видела его, а ведь раньше лишь его присутствие давало ей силу жить. Они любят и живут по-разному. Может, она любит сильнее. Он пришел к ней, как Орион, шагающий по небу. Но что она для него?

В приступе страха она сжала кулаки и сильно зажмурилась. «Держись, — приказала она себе, — держись!» Она сдержалась, и пришло облегчение — напряжение спало. Научившись однажды плавать, плаваешь всю жизнь. «Я научусь плавать», — прошептала она.