Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Я жил тогда в большом брезентовом бараке, где вплотную стояли двухэтажные кровати. Они были сделаны просто: две обычные металлические койки ставили одна на другую и сваривали. Я занял верхний этаж, так как нижний полагалось уступать либо старожилу, либо семейному, чтобы он, занавесившись разрезанным мешком из-под американской муки, мог создать иллюзию изолированности от нескольких десятков обитателей барака — грузчиков арктического порта бухты Преображения, завербованных во всех уголках Тихоокеанского и Ледовитого побережья Чукотки.

Иногда среди ночи меня будили ритмичные покачивания. Обычно пробуждение следовало за одним и тем же сновидением: я плыл на эскимосской байдаре, продолжай начатый в Улаке путь к университету.

В этом портовом поселке я впервые увидел двухэтажный деревянный дом с резными балкончиками, нависшими над узкой, глубоко врезавшейся в скалистые берега туманной бухтой, трактор и транспортерную ленту, по которой текла черная река каменного угля. Новостью для меня были и портовые краны, напоминавшие издали больших грустных птиц с печально изогнутыми шеями.

В темные вечера стоящие в бухте корабли расцвечивались разноцветными огнями и отовсюду звучала музыка. Почему-то наибольшей популярностью среди моряков пользовались русские народные песни в исполнении Лидии Руслановой, и над студеной бухтой, таинственно рождавшей под покровом ночи утренний туман, неслись слова:

Подернулся месяц багрянцем,
И волны бушуют у скал.
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал…

По вечерам в дощатой будке открыто продавалась брага, которую делали в местной пекарне. Ее брали ведрами, и на человека, пришедшего с бутылкой, смотрели как на чудика. Я попробовал этот густой, вязкий напиток и потом всю ночь не мог уснуть, мучимый тошнотой и сердцебиением. Мои земляки напивались до бесчувствия, до того, что не могли выйти на следующий день на работу. Потом, правда, брагу стали продавать реже — лишь два раза в неделю: в среду и перед выходным днем, в субботу.

Преображенский поселок был странный, со своими законами, обычаями и лихорадочной деятельностью: навигационный период в Арктике короток, и за это время надо было переработать тысячи тонн грузов: строительных материалов, топлива — жидкого, в бочках и горы каменного угля.

В Анадыре, чтобы не прозевать рейсовый самолет в бухту Преображения, я не стал переезжать на другой берег лимана, лишь позвонил в редакцию окружной газеты и занял койку в местной гостинице.

Вылет был назначен на ранний час, и я несколько раз повторил диспетчеру, сонной молодой женщине с огромным золотым кольцом на пальце и сияющим золотым ртом, чтобы не забыла меня разбудить.

Но я встал сам, а когда умылся и собрался подняться на «горку» с моим нехитрым багажом и пишущей машинкой «Колибри», «золотая» женщина сказала кому-то:

— Да вот он!

Передо мной стоял человек чуть выше среднего роста, одетый в ладную кухлянку и великолепные торбаза. Малахай был откинут назад, и довольно яркие рыжие волосы торчали в разные стороны, подстриженные неумелой рукой местного парикмахера.

— Амын етти! — поздоровался он, произнеся эти, в общем-то знакомые каждому, кто живет на Чукотке, слова приветствия. Но часто познания приезжих этим и ограничивались. Однако по тому, как они были сказаны, я понял, что человек хорошо знает язык. И не ошибся: дальнейшая наша беседа протекала на чистейшем чукотском языке, к изумлению многих временных обитателей небольшой гостинички анадырского аэропорта.

Я узнал, что Александр Венедиктович Мухин — первый заместитель председателя окружного Совета — тоже летит в бухту Преображения и готов оказать мне всяческое содействие.

— Главная помощь — это улететь отсюда, — сказал я.

— Я узнавал — вылет наш перенесли на полдень, так что мы можем пока спокойно позавтракать, — сказал Александр Венедиктович.

В те годы Чукотка не отставала от других регионов страны в стремлении создать максимум удобств для начальства. В скромной аэропортовской столовой нашелся уютный закуток, отделенный фанерной перегородкой. Там мы и устроились с Александром Венедиктовичем.

Мы перемежали наш разговор русскими и чукотскими словами, и я поражался и даже, можно сказать, наслаждался тем, как он говорил, произнося фразы с тем неуловимо певучим акцентом, с каким говорят коренные жители тундровых просторов в бассейне реки Амгуэмы.

— Послушайте, как вам так хорошо удалось изучить чукотский язык? — спросил я собеседника.