Путешествие в Закудыкино

Они собрались возле своего Равви. Все Двенадцать. Над пламенем костра висел котелок, в котором томилась, созревая, их нехитрая снедь, а ученики всё рассказывали и рассказывали, нетерпеливо перебивая друг друга, о своих похождениях и подвигах, о немалых чудесах, сотворённых ими Его Именем. Рассказывали скорее друг другу, потому что Учитель, казалось, и без того всё знал. Хвастались, что-то привирая, как водится промеж баями, что-то упуская из повествования, о чём предпочитали умолчать. А Он улыбался, слушал, умиляясь и радуясь не столько словам, разлетающимся окрест во все стороны от их импровизированной стоянки, сколько заразительному состоянию счастья, которым они горели и светились ярче, чем полыхало пламя под котелком. Он и Сам выглядел счастливым, что проявлялось не часто за налётом лёгкой грусти, неизменно пребывающей на Его челе. Счастливым от горения в них веры, крепнущей день ото дня от совершённых ими деяний, которые в свою очередь сами есть показатель веры. Как-то Он спросил их: «За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?» Они сказали: «Одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков». Он говорит им: «А вы за кого почитаете Меня?» И Пётр ответил за всех, не опережая или перебивая остальных, но объединяя в себе их голоса: «Ты – Христос, Сын Бога Живаго».[82] Ныне вера их воплотилась в реальные дела, ею же порождённые и невозможные без неё.

Иуда тоже рассказывал, не отставая от других, не теряясь в тылу их подвигов. Правда, поначалу он вёл себя как-то отстранённо, даже смущённо, будто что-то из совершённого им тяготило его, делало не равным остальным, а выводило за круг Двенадцати. Но вскоре, увлечённый и воодушевлённый их рассказами, он как бы воспрял, развернул в полной мере стыдливо сложенные за спиной крылышки, и его повествование полилось, постепенно набирая силу, как чистая горная речка. Под конец общей беседы он выглядел даже более счастливым, нежели остальные, что было отнесено одиннадцатью на счёт его особой впечатлительности.

Одним из критериев человеческой самодостаточности является способность пребывать в состоянии преисполненности счастьем. Это состояние не умаляется, когда делишься им с другими. Оно не пополняется при получении извне. Будучи подобным Богу и являясь одной из черт Его образа и подобия, оно безгранично. Только тот счастлив по-настоящему, кто без сожаления делится своим счастьем со всеми и легко, как дышит, подключается к счастью других. Но оно хрупкое как облако, как видение. Его так легко потерять. Поэтому лучше умереть, не достигнув предела счастья, чем пережить его.

И только Учитель знал причину смущения Иуды, равно как и его свечения, знал, что тот утаил, о чём не упомянул в своём рассказе. Равви, наблюдая за его восторженным горением, улыбался сквозь пелену грусти, словно говоря, как некогда Марии из Магдалы: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».[83] И Иуда пошёл. Спать. Счастливый, воодушевлённый, успокоенный. Им всем надлежало отдохнуть. Всем Двенадцати. Им предстояло пережить великую радость и великое горе, высокий взлёт и тяжкое падение, часы триумфа и дни краха. Краха надежд, чаяний, веры. Всё на всех. Но только одиннадцати из них предстояло пережить Воскресение.

XXXVIII. Пережить воскресенье. Анафема

В первую седмицу[84] Великого поста «православное христианство» построссийской территории тяжко и болезненно отходило от заговейного[85] разгуляйства масленицы. Оно воздерживалось, подкрепляя утомлённую излишествами плоть бутербродиками с красненькой икоркой, любовно положенной икринка к икринке поверх толстого, от души намазанного слоя очень сливочного маслица. Да обжигаясь дымными, с пылу с жару постными щами на парной, без единого намёка на жировую прослойку телятинке (а как же, щи-то постные!). Да ещё непременно утешая разгорячённую плоть и отяжелевшую душу двумя-тремя шкаликами колюче-ледяной водочки со слезой. Вот ведь праздник духа, торжествующего над гегемонией плоти. Русский человек издревле славился умением и гулять, и говеть[86], веселиться и поститься, грешить неуёмно и безрассудно, что называется от души и каяться навзрыд, до выворота наизнанку всё той же искалеченной души. Не разучился и теперешний – россиянин – пронеся сквозь серпасто-молоткастый ослиный рай вкус к гульбе, широкой и беспощадной как русский бунт, и страсть к покаянию, согласно прейскуранту сребролюбивого батюшки – благодушного и услужливого, как русский кабак. Благо хоть отбавляй в Москвах этих нынешних мельхиоровых подносов, одинаково пригодных как для разноса водочки до упаду и молочных кабанчиков до зарезу, так и для сбора пожертвований церковных.