Почему так бывает? Ждёшь человека, ищешь его среди блестящих карнавальных масок, невольно, совершенно неосознанно отсеиваешь, отрицаешь не умом, не плотью, нет, сердцем отрицаешь многое множество достойных и даже завидных кандидатур, как говорили раньше, на руку и сердце, а ныне проще и понятнее – на тело и кошелёк. Грубо конечно, без архитектурных излишеств, зато и без лицемерия. А всё потому только, что ёкает, вздымается ввысь неудержимой волной вовсе не сердце, не дух, окрылённый волшебным очарованием души, а совсем другое – хоть и горячее тоже, трепетно-возбуждённое, но отзывающееся вовсе на иные позывы. И хорошо ещё, если отсеиваешь похотливые притязания развращённого мира, если не плюхаешься, очертя голову, в пучину страсти, выдавая желаемое за действительное, уговаривая и даже убеждая податливый, настолько готовый обманываться разум, что вот оно, наконец, к чему так рвалась и о чём так горела душа. А душа-то забытая, никем не спрошенная и заброшенная в потёмках каземата грешного тела плачет, взывая к чувствительности и разборчивости оторванной от неё, слепой и глухой в своём исступлении плоти. А потом долгие годы отчуждения, одиночества в бушующем океане жизни. Когда естество, получив своё и насытившись, устремило уже поползновения на поиски другой, новой жертвы сладострастия. А душа так и осталась не спрошенной, а оттого болящей и ноющей.
Дай нам, Боже, по милости твоей миновать искуса! Но не минуем. Редко кому удаётся. Впрочем, не по твоей немилости, Господи, но по нашей жестоковыйности и приверженности ко греху.
А даст Бог найти своё, увидеть, разглядеть среди разнообразия масок простенькое платьице пастушки, под которым бьётся сердце принцессы, бьётся тихо, ровно, без взрывов и фейерверков, может быть, наверняка даже бьётся не в полном соответствии с завещанным ему свыше определением, но в унисон, в одном мелодическом созвучии с твоим. Вот где душа нужна, не плачущая уже, но поющая, не болящая, но счастливая, не забытая и заброшенная, но жизнеутверждающая своё истинное, Богом данное превосходство над узурпирующей плотью. Вот тогда необходимо услышать её голос, её песню, её взывающий победный клич. Услышать и не пройти мимо, отдаться, покориться ему в полную его власть. Ибо двое предопределённо должны стать одной плотью, потому одна индивидуальная эгоцентричная плоть несамодостаточна, ущербна и даже уродлива. Один – одиночество. Двое – движение, дающее начало и направление новой жизни. Но только двое. Даже третий – уже перебор.
Я почувствовал это ещё там, на автостанции, но не поверил до конца, подвластный привычке отсеивать и отрицать. В тесном салоне нашего «лунохода» я вдруг прислушался к тихой, едва звучащей из глубины моего сердца песне, но побоялся ошибиться, перепутать её звучание с зовущим, уже тогда во всю звенящим голосом плоти. Потом, в окружении звёзд, в мягком и неторопливом течении реки я покорно подчинился требовательному внутреннему зову, не разбирая уже, что во мне кричит громче Любовь или вожделение. А когда уже всё произошло, случилось в первый, неожиданный раз, ругал себя, презирал и ненавидел, как ненавидят злейшего врага, будучи почему-то уверенным в том, что именно похоть одурманила, ослепила меня и толкнула на этот безумный, преступный шаг. Я так думал. И потерял мою Настю, как неизбежно теряешь то, чего оказался недостойным. Боже мой, как же я ошибся! И Слава Тебе, что вразумил меня, что дал мне понять это.
Я снова принялся искать, но теперь уже зная предмет моих поисков, что должно было существенно облегчить мне задачу. Но не облегчило, потому что я стал видеть Настю во всех, кто хоть мало-мальски походил на неё ростом, статью, походкой, голосом. Глупо же я, однако, выглядел со стороны, глупо и преступно, и это только по меньшей мере. И как всегда происходит, когда чего-то очень сильно желаешь, случилось то, что можно назвать только чудом – она сама меня нашла, подарив мне чудесный, совершенно мой и совершенно наш общий, один на двоих цветок папоротника…