Путешествие в Закудыкино

Разгорячённый неожиданной лаской и возбуждённый мнимым могуществом над предметом страсти атаман хотел было встать и одним мановением руки решить судьбу обречённого на медленную мучительную смерть. Но снова повалился в кресло не в силах подняться. Видимо лишить жизни человека не на поле брани, но на плахе, к тому же очевидно безвинного, оказалось не под силу даже такому лихому вояке, как казачий полковник. Что не говори, а православный дух в русском воине, как бы низко тот не падал, в решающие минуты способен свести на нет всё инородное – и похоть, и страх, и жажду власти.

– Тряпка… – гневно и раздражённо бросила черноволосая и, стремительно поднявшись, отошла к есаулу.

– Эй, вы там, чего стоим? – обращаясь сквозь рёв толпы к охранявшим нас казакам, прокричал Нычкин, как только блудница поравнялась с ним и сказала ему всего несколько слов. – Привязывай этого к бревну. Начинайте, начинайте. Чего резину тянете, до ночи тут тусоваться будем?

Полковник отрешённо сидел в своём кресле, уткнувшись неподвижными, почти немигающими глазами в пол и одними губами что-то беззвучно шептал. Вдруг рёв толпы, как волна после бурного набега, откатываясь прочь, замирает на время где-то в глубине океана, стал стихать и вскоре погас совсем. Дюжие казачки, ставшие временно палачами, вдруг прекратили играть нагайками и замерли, глядя то на есаула, то на полковника, то в толпу. От береговой черты, отделяющей гладь озера от шероховатости суши, по направлению к помосту, где в своём кресле сидел атаман, шёл в сопровождении незнакомого мальчика-послушника старец-Прохожий в развивающейся на ветру зелёной мантии[126], в белоснежном клобуке и с блестящим на солнце позолоченным посохом в руке. Толпа расступалась, освобождая путь старцу, прося у него благословения и стараясь коснуться края его одежды.

Прохожий взошёл на помост и остановился перед атаманом.

– Человече! – голос старца спокойный и уравновешенный, эхом отражаясь от стены леса, от водной глади, звучал над головами людей, внушая опасение и даже страх одним, и вселяя надежду в других. – Ты облечён доверием от Бога и должен чтить Его более всего. Тебе дан жезл власти, чтобы ты соблюдал правду в людях и вёл их к победе по закону Истины. Истина – самое драгоценное сокровище для того, кто стяжал её. Почто чинишь ты беззаконие по произволу своему, да ещё пред очами Того, Кого тебе следовало бы почитать? Не то же ли делали и делают изверги, коих тебе надлежало бы низвергнуть с тела России? Как сотворишь ты сие, будучи подобным им?

– Что тебе до наших дел, старче? – не меняя позы, и не отрывая взгляда от пола, отвечал полковник.

– Я пастырь Христовой Церкви, – продолжал старец, – и обязан иметь попечение о благочестии и мире всего православного христианства.

Атаман молчал, еле заметно шевеля одними губами.

– Одно говорю тебе, отче святый, – продолжил он после затянувшейся паузы. – Молчи, а лучше благослови нас делать по нашему изволению. Они виновны и будут наказаны.

– Господь Бог наш велит мне благословлять добрых и на доброе. Не могу и не буду потворствовать беззаконию и преступлению, иначе суетна была бы вера моя.

Полковник вдруг оторвал глаза от пола, вскочил стремительно с кресла и, сделав шаг в сторону старца, замер как вкопанный, внимательно и пытливо разглядывая его, будто видел впервые.

– В чём вина их? За что предаёшь их смерти? – спросил Прохожий громко, чтобы было слышно всем.

– Они шпионы… Лазутчики жидовские… – так же громко ответствовал полковник, но голос его при этом дрожал и срывался на высоких визгливо-истерических нотках.

– Ложь! – как громом пронеслось над берегом. – Кому лжёшь? Народу лжёшь? Богу лжёшь? Или на исповеди сможешь ты сказать то же, или нет креста на тебе!

Растерявшийся атаман не знал, что ответить, тщетно выискивая в помутнённом похмельем и одурманенном страстью сознании нужные, весомые и главное убедительные доводы в пользу своих действий, но неизменно натыкался на упрямые, непобиваемые причины своего бездействия. Глаза его лихорадочно метались из стороны в сторону, ища хоть какой-нибудь поддержки извне, но неизменно упирались в твёрдый, чистый, немигающий взгляд старца, обличающий низкое животное естество и возбуждающий, возвращающий к жизни и владычеству нелицемерный голос совести. Две сущности жили сейчас в полковнике, жили и боролись в непримиримой схватке на смерть. Одна мелкая, пришлая, узурпировавшая душу действием сладкого яда похотливо-льстивого шипения вечного змия, искушающего лёгкой доступностью быть как боги. Другая – поруганная, забитая, но основательная, от создания сущая, не позволяющая окончательно позабыть Чью печать, Чей образ и подобие несёт в себе человек от рождения до самой смерти. Трудно, страшно трудно в одночасье принять в этой борьбе чью-либо сторону, отдать предпочтение кому-то из них, не потеряв себя и не упустив для себя. Этот нечеловеческой тяжести груз отражался сейчас во всей своей полноте и в глазах, и в исказившемся мучительной судорогой лице атамана.