Путешествие вокруг стола

В нише возле стены сверкал, похожий на алтарь, огромный буфет, за стеклянными дверцами и зеркальными украшениями которого притаился ряд бутылок со всемирно-прославленными напитками. Одни из них были с тонкими горлышками, но с толстыми донышками, другие – четырехгранные, похожие на пузырьки из-под чернил, третьи – высокие, украшенные различными орнаментами и позолоченными этикетами. На французском, английском, итальянском, немецком языках бутылки взывали к гражданам нового государства, а те, несмотря на то, что не были полиглотами, прекрасно разбирались, к какой стоит приложиться. Бутылки нетерпеливо ждали человека денежного, человека неудовлетворенного, которого вино хоть на одну ночь может сделать могущественным, свободным и веселым до сумасшествия.

Появившегося в дверях Спиритавичюса с помощниками обер-кельнер удостоил необычайно низкого поклона, поклонился им и сам хозяин ресторана; обер незаметно провел гостей через зал, мимо сверкающего хрусталем буфета и поднялся с ними во флигель гостиницы. Крупный промышленник, праздновавший пятилетие своего дела, ввел дорогих гостей в уютный кабинет, который был изолирован так тщательно, что хоть ты тут из пушек пали – никто не узнает. У заваленного снедью стола расположились пожилые мужчины в черных фраках с белой крахмальной грудью, со строго подстриженными бородами. Лица их недвусмысленно говорили, что тут им лучше, чем дома. Толстые двойные портьеры на окнах и дверях хорошо сочетались с окраской и орнаментом стен; много интересного видели эти стены на своем веку! Если бы они внезапно заговорили, каково было бы нашим ушам?

Но мы не позволим говорить стенам. Мы предоставим слово уже известным нам государственным мужам.

Близился рассвет. Спиритавичюс похрапывал в кресле. Ворочался, глотал слюну и снова засыпал. Пискорскис с Пищикасом, бледные, изморенные черным кофе, крупником и табачным дымом, с нездоровым блеском в глазах выуживали вилками жалкие остатки закусок из тарелок. Уткин лежал, обняв спинку дивана, и бормотал сквозь сон:

– Уважаю тебя, ж-ж-женщина… Уважаю за то, что ты такая, какая есть. Лобызай, обнимай меня – тебе за это заплачено. Ха-ха. Чту!.. Ты человек, и я человек. Ты продаешь себя. Ну и продавай! За кусок хлеба… А кто я? Кто мы все такие?! И мы за кусок хлеба… продаемся!., за серебреники!., меня все уважают! А почему тебя никто не уважает? Ну, ладно, пей, лобызай… преклоняюсь перед тобой, ж-ж-женщина!..

Уткин, видимо, хотел привстать, но поскользнулся и, опустившись на одно колено, поднял вверх руку, приложил вторую к груди и глупо захохотал:

– Балерина!.. Артистка!.. Ха-ха-ха!.. За серебреники… Кому? Мне, подлецу! Я не достоин твоего мизинца!.. Погоди, погоди… Что я тут болтаю? Я недостоин одного твоего идиотского взгляда! Прочь!!! Прочь от меня, шлюха!.. – тут он свалился на пол и начал вопить и извиваться.

Пискорскис в подобных случаях был незаменим. Он преспокойно смочил салфетку сельтерской, обвязал голову Уткина и, влив ему в рот стопку водки, сказал:

– Господин Уткин… Очнись!.. Проказницы давно убежали. Опоздал…

– Убежали, говоришь?… Все от меня бегут. Кто я? Продажная шкура, лицемер!.. Что сказала бы Верочка, если бы узнала? Убила бы, господа. Ей богу, убила бы… Она дико ревнива!

– Знаю, знаю! – подняв голову, проговорил Спиритавичюс. – Пока ты со мной, можешь не беспокоиться. Я старый волк. Пить надо умеючи, юноша! – поднявшись и накинув визитку, Спиритавичюс воззрился на стол:

– Ишь ты! Все вылакали! Директор долго нажимал на кнопку звонка и, когда появился запыхавшийся кельнер, уставился на него мутными глазами:

– Ну, чего раззявился?

– К вашим услугам, господин директор!

– Коли не врешь, отвечай, кто я таков?

– Вы являетесь господином директором, господин директор!

– Верно. А какое у нас теперь время года?

– Зима, господин директор, хи-хи-хи…

– Знаю, что зима. Что теперь – вечер или утро, идет снег или нет?

– Идет, господин директор. А день у нас среда, одиннадцатый час.

– Утра или вечера?

– Скоро и вечер настанет!

– Ладно, ты славный парень. Хорошо… А теперь скажи, что нам делать? Говори, что теперь делать? Слушаю.

– Не могу знать…

– Ага!.. Не знаешь… Всю ночь знал? То-то и оно. А теперь не знаешь? Должен знать. Повторяю: говори, что мне теперь делать?!

– Еще один графинчик, господин директор.

– Верно! Ты мне, шельма, начинаешь нравиться! Графин, да побыстрей… и горячую яичницу.

– Во всем должен быть порядок… – бормотал, еле держась на ногах, Уткин. – Порядок прежде всего! Пить-то нечего, господин обер! Графин пустой…

– Пить… Кто говорит, что пить нельзя? Но надо знать меру. Всюду должен быть порядок.

На столе, беспорядочно загроможденном посудой, мгновенно появился графин. Яичница, заверил кельнер, будет готова через несколько минут.

– Вот это мне по нутру! – сказал Спиритавичюс, проводя ладонью по усам. – Обожаю людей, которые любят порядок и знают, что к чему. Кельнер, налей еще по одной и позвони моему секретарю, чтобы он сей миг явился сюда со всеми монатками. Ясно? Ну, кругом марш!