Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Я оставлю до встречи подробное описание великолеп­ного и богатого монастыря. Кроме основного острова длиной в двадцать пять верст и около десяти верст шири­ной, называемого Соловецким, монастырю принадлежат два других, расположенных поблизости с довольно боль­шими островами — Анзеро и Муксалма, да еще тридцать маленьких островков, раскинувшихся вдоль побережья. Чтобы скоротать ожидание, в один из дней мы съездили на Анзеро. Нам дали большую коляску, запряженную тремя лошадьми, и мы поехали по довольно сносной про­езжей дороге с верстовыми столбами по обочинам, я на­считал их пятнадцать. Вдоль дороги у ламбушек нам встречались избушки, в которых в летнее время живут монастырские рыбаки. Говорят, что ламбушек на трех островах насчитывается сорок четыре. Но, разумеется, бо­лее доходной рыбной ловлей занимаются на морском побе­режье. На берегу, где кончалась дорога, стояла избушка для приезжих, а чуть в стороне — еще несколько изб. Присматривать за этой маленькой деревней было вверено монаху родом из Тверской губернии. Он был из тверских карел, и карельский, на котором он говорил, больше похо­дил на финский, чем тот карельский, на котором говорят в округе Вуоккиниеми и Репола, где он смешался с оло­нецким говором. Этот мужчина рассказал, о чем я знал уже прежде, что в Тверской губернии много больших ка­рельских деревень. Я поинтересовался их обычаями, кото­рые оказались в основном такими же, как у остальных карел России. Он сообщил также, что у них на игрищах или когда собирается народ поют карельские песни. [...]

В Анзеро, куда мы прибыли, были две монастырские постройки, принадлежащие Соловецкому, но поменьше и, подобно главному монастырю, тоже сделанные из кам­ня. Одна из них, названная так же, как и остров, нахо­дилась примерно в версте от берега около маленького внутреннего озера. Когда-то давно оно, по-видимому, назы­валось по-карельски Ханхиярви[177], позже образовалось Аньозеро, потому что в русском в начале слова нет буквы h, а затем сократилось до теперешнего краткого Анзеро.

В Анзеро мы встретили бывшего царского флигель-адъютанта, находившегося здесь в ссылке. Он был одет по-монашески, отпустил длинную бороду и вел себя на­столько смиренно, что не хотел даже садиться в нашем присутствии. А вообще, будучи очень вежливым и учтивым, он сам поставил для нас самовар, руками подбрасывая угли. Он сносно говорил по-немецки и поведал нам, что его сослали в основном из-за того, что однажды ему пришло в голову освистать актера Петербургского дворцового театра. Но более достоверной кажется история, рассказан­ная другими. Причиной ссылки его было якобы непристой­ное поведение и беспорядочный образ жизни. Он предста­вился Шумским, но в монастыре его знали по фамилии Аракчеев. Это, по его словам, явилось следствием того, что он был приемным сыном небезызвестного Аракчеева. Пока мы были там, я не слышал, чтобы его кто-либо на­зывал иначе. [...] Кроме предоставленных в пользование комнат и относительной свободы в монастыре ему было выделено по царской милости на личные расходы по сто рублей банковскими ассигнациями в месяц, и он, казалось, был вполне доволен своим положением.

Всего четыре версты от Анзеро до второго монастыря, расположенного на этом же острове. Он стоит на высоком крутом холме, с которого открывается прекраснейший вид на дальние проливы, острова, леса и озера. Мы не слы­шали, чтобы это место называли иначе как Галгоф, и ре­шили, что название это произошло от шведского словосо­четания «галгхоф»[178], тем более, что в летописях монастыря упоминается о том, что в далекие времена шведы посылали сюда вооруженные отряды с целью нападения и грабе­жа уже тогда богатого монастыря. Но так же, как шведы были обмануты в своих надеждах, так и мы ошиблись в поисках происхождения названия: оказалось, Галгоф — не шведского, не карельского и не русского происхожде­ния, а древнееврейского, и означало оно то же, что у нас Голгофа, хотя его вполне можно толковать как шведское Галгхоф. Здесь на Голгофе мы повстречали другого со­сланного, бывшего офицера, во время прохождения служ­бы жившего в Финляндии. Он тоже отрастил бороду и хо­дил в монастырской одежде, но был человеком веселым и приятным. «Это прекрасно», — часто повторял он, слу­шая наши ответы на свои вопросы о Финляндии. [...]

И этому бывшему офицеру, как и Шумскому, было дозволено ходить куда угодно, даже за монастырскую сте­ну, тогда как в главном монастырском здании содержа­лись и другие, настоящие узники, у которых не было таких привилегий, они были заперты в кельи и находились под постоянным надзором. Много было и таких, которых роди­тели либо родственники отправили в монастырь на полго­да либо на год на перевоспитание, других же мать или отец жертвовали монастырю по обету. Так, извозчик, кото­рый возил нас в Анзеро, поведал нам, что мать пожертво­вала его монастырю, когда он был еще ребенком. [...]