Путешествия никогда не кончаются

Я провела на побережье сумбурную неделю. По счастливой случайности, мое путешествие окончилось в удивительном месте: другой такой полоски берега нет больше нигде в мире. Она окаймляла внутреннюю часть глубоко вдающегося в сушу узкого морского залива Хэмлин-Пул. Стена густо разросшихся морских водорослей перекрывала выход из залива в океан, поэтому вода в этом небольшом и сравнительно мелком заливе была необычайно соленая, что создало на редкость благоприятные условия для строматолитов [42]- примитивных организмов, обитающих здесь уже около пятисот миллионов лет. Эти причудливые первозданные скалы выступали из воды, будто группа окаменевших Лонов Чейни [43]. Берег усыпали ракушки, крошечные, полупрозрачные, совершенные по форме, как ноготки новорожденного младенца. Ярдах в ста от воды ракушки в результате выщелачивания образовали твердую породу, уходящую вглубь футов на сорок, а иногда и больше, и местные жители выпиливали из нее кирпичи для постройки домов. Здесь росли чахлые скрюченные деревья и солянки — превосходный корм для верблюдов, — а дальше тянулись плоские селенитовые низины и красные песчаные холмы пустыни. Я ловила желтохвостых рыбок и плавала в самой прозрачной, самой нежно-голубой воде на свете, заманивала в воду верблюдов (всех, кроме Зелейки, эта упрямица не желала даже ног замочить) и плавала вместе с ними; на ослепительно белом пляже я вслушивалась в хруст ракушек под ногами, разглядывала небольшие, будто стеклянные, зеленые и красные растения и валялась под раскаленным небом, чувствуя, что меня зажаривают живьем. Вода по-прежнему приводила верблюдов в недоумение; они не могли смириться с тем, что ее нельзя пить, снова и снова брали в рот, корчили рожи и выплевывали. На закате верблюды часто подходили к берегу, стояли и разглядывали воду и небо.

А я вновь, теперь уже в последний раз, воспарила к небесам. Я жестоко расправилась со своим имуществом, сохранив только самое необходимое — неприкосновенный запас. У меня остался грязный изношенный саронг на жаркую погоду, свитер и шерстяные носки — на холодную, что-то, в чем можно спать, что-то, из чего можно есть и пить, и больше ничего. Я чувствовала себя свободной, всевластной, невесомой и мечтала остаться такой навсегда. Вцепиться в эту возможность и не выпускать ее из рук. Мне так не хотелось вновь закружиться в беличьем колесе городской жизни.

Дурочка несчастная, я действительно верила во всю эту ерунду. Я забыла простую истину: то, что разумно в одном случае, бессмысленно в другом. Попробуйте пройтись по Пятой авеню, источая аромат верблюжьего дерьма и разговаривая сами с собой, вы тут же увидите, что все вокруг шарахаются от вас как от прокаженного. С вами не захотят здороваться даже ваши лучшие американские друзья. Я знала, что последним жалким лепесткам моей романтической наивности предстоит облететь в Нью-Йорке, где я окажусь через четыре дня в состоянии полной невменяемости; где буду со страхом передвигаться в глубоких ущельях, пробитых среди домов из стекла и бетона, хорошо понимая всю неуместность и нелепость своего нового облика искательницы приключений; где мне придется отвечать на идиотские вопросы из тех, что задают хозяйкам зоомагазинов любители домашних животных, и защищаться от людей, пристающих с шуточками вроде: «Ну как, дорогая, что на очереди, захватишь доску на роликах для сухопутного серфинга и махнешь через Анды?», и где я буду мечтать о пустыне, ничем не похожей на пустыню Нью-Йорка.

В последнее утро, когда я еще до рассвета готовила завтрак, Рик заворочался во сне, приподнялся на локте, вперил в меня обвиняющий взгляд и спросил:

— Как ты, черт побери, дотащила сюда этих верблюдов?

— Что?

— Признавайся, убила их родителей?

Секунду он вполне осмысленно и злорадно ухмылялся, потом снова провалился в сон и позднее ни разу не вспомнил об этом мимолетном эпизоде. Но в том, что ему привиделось, была какая-то крупица правды.

Джэн и Дэвид приехали на грузовике, я погрузила моих дерзких, отъевшихся за неделю уродов в кузов и доставила их домой — в новый дом, где им предстояло доживать свои дни. Здесь они имели полную возможность бродить на свободе, всячески злоупотреблять любовью и добротой своих хозяев, предаваться безделью, а вступив в пору старческого слабоумия, мечтать о земле обетованной и созерцать, как горб каждого из них становится все больше и больше. Мое прощание с Дуки, Бабом, Зелейкой и Голиафом затянулось на много часов. Я испытывала физическую боль, заставляя себя оторваться от них, и тут же возвращалась назад, утыкалась лбом в их шерстистые спины и твердила, какие они чудесные, умные, преданные и искренние друзья, как я буду скучать по ним. Рик довез меня до Карнарвона — сто миль к северу от «Вудлея», — откуда мне предстояло добраться самолетом до Брисбена, а потом до Нью-Йорка. Путешествие на машине не сохранилось у меня в памяти, помню только, что из моих глаз низвергались неправдоподобно бурные потоки соленой влаги, а я всячески пыталась их скрыть.