Путешествия от себя – к себе, в радиусе от центра Вселенной

В аэропорту Бангкока Марина позвонила своему редактору Изабелле Аркадьевне:

– Возвращаюсь! – сообщила она радостно. – Задание выполнила! Жаль, конечно, что вы не позволили мне воспользоваться методом Гиляровского и перевоплотиться в образ того, кого изучаю. Я могла бы неплохо подработать в течение месяца проституткой в go-go баре «Rest and relaxation». Galaxy я бы не потянула. Но я использовала другой метод изучения обстановки и кой-какой материал я все же набрала.

– Какой же метод ты использовала? – с улыбкой в голосе спросила Изабелла Аркадьевна

– Метод спонтанного познания действительности, путем фокусированного сосредоточения на исследуемых объектах и выяснения мнения третейских судей, в опоре на исторические источники

– По-моему, ты придумала этот метод прямо сейчас. Очерк-то будет?

– Будет первая часть путевых заметок, а за второй частью придется снова лететь в Таиланд… Ну пока! До встречи! Да, название я тоже придумала – «Гавань греха».

Гибсон блок

Дождь, серый и беспросветный, как сами эмигрантские будни, вот уже третий день шел в Эдмонтоне. «А в Новороссийске сейчас такие освежающие ливни», – с грустью подумала Лидия.

Пятнадцать небоскребов в даунтауне, как будто разлинованном на авеню и стриты каким-то аккуратным школьником, были похожи в эту непогоду на темных языческих птиц, печально спрятавших голову в крылья. И только электронная реклама делала даунтаун более менее нарядным. Здесь, на 96-й стрит было так гнусно, что Лидии хотелось повеситься. Гибсон блок, этот треугольный дом-корабль, в народе прозванный «утюгом», чернел в дожде готическими стенами. Мрачнее этого здания на 96-й стрит ничего не было. Да и быть, наверное, не могло. Он, Гибсон блок, нес на себе печать порока.

Гибсон блок был знаменитым в Эдмонтоне приютом для стрит-вумен, проще говоря, для канадских проституток, оказавшихся без крова и без гроша в кармане. Здесь этих женщин пытались немного «подремонтировать», а для начала давали постель и стакан чая, меняли грязные шприцы для наркотических инъекций – на чистые, спасали от самоубийства.

Лидия лежала в комнате №402 на узкой неудобной кровати, рядом же, на соседнем лежбище вздрагивала от липких кошмаров принявшая наркотики индианка. «А у нас в Новороссийске наркотики, слава богу, не легализованы… И у нас нет таких драных некрасивых жриц любви…», – размышляла Лидия.

Как же было невыносимо в этой чистенькой «камере» под номером 402! Невыносимо – несмотря на то, что из окна были видны извилистая река Саскачеван и православная греко-кефальная церковь, в которую приходили на службу русские эмигранты в Канаде. Но никакого умиления в измученной душе Лидии эта церковь не вызывала. Во-первых, потому, что у нее всегда было свое ностальжи, глубоко интимное, глубоко спрятанное вовнутрь, и оно никогда не возникало автоматически, по заказу: «увидел церковь – загрустил». Нет, все было сложнее и противоречивее в ее душе. И, во-вторых, эта церковь была слишком эклектичной: в ней священнослужители ходили в немыслимых розовых рясах и говорили на ломаном русском.

Нет, эта церковь не вызвала у Лидии никаких теплых чувств. Но все же сыграла в ее жизни определенную роль. Психиатр из Гибсон блока повел Лидию, заблудшую среди небоскребов русскую душу «очиститься» в греко-кефальную церковь, к отцу Владимиру – он решил, что это поможет ей встать на путь истинный. Лидия ничего не почувствовала на исповеди.

Но ночью, под стук неутешного дождя, засыпая в доме-монстре, на промокшей, опустевшей стрит, за тысячи– тысячи миль от родины, Лидия неожиданно вспомнила, как одиннадцатилетней девочкой ездила с мамой и папой в Псков. Но удивил ее не столько Псков, сколько маленький, древний Изборск, пограничная крепость на пути из Ливонии к Пскову. Игрушечный городок устроился на холмах, длинные тонкие березы отражались в бирюзовом небе. Вот где была святость и наивность, чистота и вера…Церкви взбежали на пригорок и «улеглись на нем привольно»…Это была фраза из авторской песни. «Вот где правда жизни – в допотопном Изборске! И как все это можно было оставить?! Нет правды в фальшивых неоновых огнях, и уж совершенно точно нет правды, в так называемой, «любви»…», – плакала Лидия, спрятавшись в подушках.

***