Путешествия пана Броучека

— О мой дорогой, — с гордостью ответствовал селенит, — у нас их не только что хватает на все тракты, проселки и тропинки, но еще и остается столько, что мы начинаем высаживать на голых склонах целые леса из скульптурных портретов своих титанов. Мы, обитатели Луны почти все знамениты. Одни обессмертили себя пером, кистью, резцом, пением, музыкой. Кто не преуспел ни в одном из этих искусств, тот прославился изобретением новых художественных течений, суждениями и поучениями по адресу активных творцов, восхвалением великих художников, которым они-то якобы и помогли стать великими; или же — поношением всего и всех, дабы создать видимость, что по части интеллекта они намного выше своего окружения; словом, эти стали знаменитыми критиками и теоретиками искусства. Те же, кто не в состоянии написать даже убогой рецензии, стараются прославиться хотя бы в качестве меценатов и почитателей искусства.

Пан Броучек мог бы подумать о том, какой желанный кладезь открылся бы на Луне для наших иллюстрированных журналов, которые мало-помалу начинают испытывать нехватку в земных корифеях для Первой страницы. Но он об этом не подумал, так как никогда журналами не интересовался, а только сказал самому себе: «Хорошенькое дело! Выходит, тут одни творцы! Куда я попал?! Не завидую здешним домовладельцам. На Земле среди моих квартирантов всего лишь один художник, но и тот сидит у меня в печенках!»

— Я и сам поэт, — продолжал его просвещать обитатель Луны, — и должен сказать, не хвастаясь, что имя Звездомира Лазурного славят по всей Луне.

Если селенит полагал, что этим признанием расположит к себе земного жителя, то он жестоко ошибался.

Пан Броучек презрительно усмехнулся и лишь буркнул: — Звездомир Лазурный! Тоже мне имечко!

— Ты удивлен? Но ведь это самое обычное имя. А как зовут тебя?

— Да уж не так громко, как вас, — ответил Броучек, сделав ударение на вежливом местоимении «вас», — всего-навсего Матей Броучек.

— Броучек! Стало быть, даже имена свои вы, жалкие земляне, находите во прахе, заимствуете их от низких, презренных существ.[10] А кто ты по профессии?

— Я домовладелец.

На этот раз был разочарован наш герой, полагавший, что своим ответом произведет на селенита впечатление.

Но Лазурный лишь осведомился: — Домовладелец? А что это такое?

— Ну и ну, нечего сказать! Они тут даже не знают, что такое домовладелец! — пробурчал себе под нос пан Броучек и пояснил: — У меня есть дом, четырехэтажный дом в Праге, без долгов…

— Я спрашиваю не о доме. Я хочу знать, что ты на Земле делал.

— Вот это мне нравится! Что я делал… Как будто мало у домовладельца забот и хлопот с утра до вечера! Одни к тебе бегут жаловаться, что печка дымит, другие — вода не идет, или изволь возиться с этим проклятым художником, или беги в магистрат…

— Не говори о столь ничтожных вещах. Скажи лучше, как ты служил бессмертным идеалам, на каком поприще расширял ты царство красоты?

— Красоты? — пан Броучек не смог сдержать улыбки. — Вот еще! Мне не до красоты! Разве что иногда велю покрасить фасад, ежели магистрат потребует…

— Покрасить… И это ты назыбаешь служением красоте? О, вижу, вы, жалкие земляне, не имеете ни малейшего понятия о красоте. Ах, как мне вас жаль, какие вы несчастные!

И обитатель Луны, вновь развернув огромный кусок материи, громко зарыдал.

Пан Броучек начал злиться. «Не мужчина, а размазня! — негодовал он про себя. — Расплакаться из-за того, что я крашу фасад!.. Теперь понятно, почему он вместо платка таскает с собой целую простыню!» Выплакавшись, селенит задал очередной вопрос: — Должно быть, вам, землянам, даже неведомо, что такое любовь?

— Ого-го! Еще как ведомо! Не думаете ли вы, что мы святые? Я и сам в молодые годы натворил немало глупостей…

— Остановись, несчастный, остановись! Не оскверняй божественное чувство своим грубым дыханием! Нет, ты никогда, никогда не любил! Ты неспособен возгореться этим священным пламенем!

— Говорите что угодно. Но если под священным пламенем вы подразумеваете то, что у нас на Земле попросту называют ухаживанием, то я мог бы вам кое-что рассказать, вспомнить свои молодые годы… Еще и сейчас — здесь я в этом готов признаться, когда вижу смазливую девчонку, не могу порой устоять перед искушением ухватить ее за пухленький подбородок или ущипнуть за румяную щечку…

— Молчи, безобразник! Ни слова больше! Меня ужасает твой цинизм, твое кощунство, оскверняющее достоинство и святость женщины.

— Ах, ах!.. Можно подумать, что у вас на Луне живут одни принцессы-недотроги. Святость женщины! Уж не поклоняетесь ли вы часом своим красоткам?

— Разумеется, поклоняемся, нашим ангелам, нашим святым и богиням, и даем им, венцам творения, знай также и об этом! — самые возвышенные имена. Я вижу, тебя еще нужно обучать обхождению с небесными созданиями. Как только появится какая-нибудь из этих жемчужин творения, ты должен пасть ниц и облобызать край ее туники. А если поднимешь на нее свой взор, он должен сиять безграничным восхищением, и изъясняться с женщиной ты обязан не иначе, как восторженными гимнами.