Путешествия по Приамурью, Китаю и Японии

«Twenty six! Twenty six! Twenty five! Twenty four! Twenty one!» ^{3.92} — выкликал меланхолическим, но довольно резким голосом матрос-малаец, бросая в воду лот при входе нашем в устье Янцзы-цзяна. Когда он случайно провозгласил: двенадцать! — капитан скомандовал: «Stop», и мы некоторое время двигались только по инерции, каждую минуту ожидая, что вот нам объявят, что мы на мели. Но все прошло благополучно, и скоро машина опять начала работать, а далекие берега реки очерчивались все с большей и большей ясностью. Мы прибыли в Шанхай около полудня, и я еще успел застать завтрак в гостинице, на этот раз не в пресловутом «Astor-house», а в более скромном отеле французского квартала, где и водворился с лишком на месяц. Немедленно попросил я хозяина-француза достать мне грамотного переводчика из китайцев, и дело это на другой день удачно устроилось. Ко мне явился молодой китайский щеголь в светло-голубой шелковой кофте, с длиннейшими ногтями: ясный признак не только благовоспитанности, но и ума, или по крайней мере классической учености. Мы очень скоро сговорились об условиях, которые состояли в том, что он будет ходить ко мне хоть каждый день, по востребованию, на полтора часа перед обедом, а я ему буду платить за работы каждый раз полтора лана (3 рубля медью). Работы должны были состоять в переводах с китайского языка на французский китайских названий из атласа Небесной империи, изданного ху-гуанским ^{3.94} генерал-губернатором, и из официального дорожника. Если бы понадобилось делать другие переводы, то он должен был сам писать их по-французски, что мог делать умело, потому что служил во французском консульстве, но в таком случае плата удваивалась. Более недели он посещал меня аккуратно, но потом стал опаздывать, требуя, однако, полной платы за полтора часа, а в извинение, разумеется, приносил службу в консульстве. Я сначала терпел, ввиду того, что мы успели уже перевести маршруты по Маньчжурии, Монголии и Джунгарии, но потом заметил щеголю, что если ему дорого время, то мне дороги деньги. Он отвечал, что и без того рискует многим, посещая меня, ибо о занятиях его с иностранцем, да еще русским, стало известно консулу, и последний, через секретаря, уже сделал ему замечание. Тогда я поручил ему делать для меня переводы у себя дома и приносить мне их, когда смеркнется; он взялся, но скоро объявил мне, что не всегда может ручаться за точность правописания «застенных» названий, потому что иногда они чисто китайские по происхождению, иногда представляют только китайскую транскрипцию туземных имен (Килинь вместо Гиринь), а иногда являются переводом туземных названий на китайский язык (Хэйлунцзян-чэн вместо Сахалян-ула-Хотонь, то есть «Чернореченск»). Тогда я, дороживший больше всего изучением застенных китайских владений, отказал моему щеголю.

Эту потерю сотрудника, хоть не совсем удовлетворительного, но все же полезного, я полагал возместить двумя новыми знакомствами, сделанными мной при посредстве секретаря русского консульства. Один из этих знакомых был немец-полиглот, знавший даже несколько по-русски и хвалившийся, что может читать «отче наш» на 34 языках, а на многих понимать книги или даже говорить. Я, конечно, обрадовался предложению такого знакомства; но секретарь сам выражал какие-то таинственные сомнения на его счет и, наконец, только как бы скрепя сердце, свел нас, предупредив меня словами: «Ну, да ведь вам с ним не детей крестить». Полиглот был библиотекарем зарождавшейся шанхайской библиотеки, и это-то особенно соблазняло меня ибо через него я получал доступ в эту библиотеку, составлявшую прежде собственность известного синолога Уайли (Wylie). Но, походив несколько времени в это книгохранилище, я стал замечать нечто странное в поведении моего немца: он очень часто приходил и уходил в ту же библиотеку-комнату, где занимался я, но, уходя, постоянно уносил под полою или в кармане книги. Я, опасаясь быть замешанным в грязную историю, перестал посещать библиотеку, успев, впрочем, почерпнуть из нее материалы для очерка восстания тайпинов.

Другой мой знакомый был россиянин, сын богатого московского купца, посланный отцом в Шанхай учиться торговому делу и даже определенный в местную таможню, где обязательно изучал китайский язык; но он оказался таким пустым хлыщом, что я, накормив его раза два обедом и пообедав столько же раз у него, прервал с ним всякие связи. Малый он был добрый, но ограничен по уму и познаниям до последней степени. Китая он вовсе не знал, по крайней мере с научной точки зрения, и все, что мне удалось сделать при его помощи, это достать печатные английские отчеты китайских таможен о внешней торговле Китая.