Путешествия с Геродотом

Я боялся, что могу попасть в ловушку провинциализма. Понятие «провинциализм» мы обычно связываем с пространством. Провинциален тот, чье мышление ограничено узким пространством, которому он приписывает чрезмерную, универсальную значимость. Но Т. С. Элиот предостерегает от другого провинциализма — не пространства, а времени. «В нашу эпоху, — пишет он в эссе о Вергилии в 1944 году, — когда люди более чем когда бы то ни было склонны путать ум со знанием, а знание — с информацией, и пытаются решить жизненные проблемы в технических терминах, рождается новый вид провинциализма, который наверняка попросит для себя иного названия. Это провинциализм не пространства, а времени; для него история — всего лишь хроника изобретений человечества, которые свое отслужили и были выброшены на свалку; мир для него — исключительная собственность живущих, в которой умершие не принимают ни малейшего участия. Провинциализм этого вида несет с собой опасность того, что все мы, все, живущие на планете, можем стать провинциалами, а те, кому это не нравится, могут стать отшельниками».

Есть, стало быть, провинциалы пространства, а есть провинциалы времени. Каждый глобус, каждая карта мира показывает первым, как далеко они зашли в своем провинциализме, как ослеплены им; равно как и каждая история, в том числе и каждая страница Геродота, показывает вторым, что настоящее время существовало всегда, ибо история является лишь непрерывным потоком настоящего, а уходящая в глубь времен история была для живших тогда людей их самым близким сердцу днем сегодняшним.

Для того чтобы спасти себя от провинциализма времени, я отправлялся в мир Геродота. Многоопытный, мудрый грек был моим проводником. Мы вместе странствовали в течение многих лет. И несмотря на то что в дороге лучше одному, я думаю, мы не мешали друг другу: нас разделяло расстояние в две с половиной тысячи лет и еще другой вид дистанции, проистекающий из моего почтения: хотя в отношениях с другими Геродот был прост и доброжелателен, у меня всегда оставалось ощущение, что я общаюсь с гигантом.

Таким образом, мои путешествия проходили в двух измерениях: во времени (в древнюю Грецию, Персию, к скифам) и в пространстве (текущая работа в Африке, Азии и Латинской Америке). Прошлое существовало в настоящем, оба эти времени соединялись, образуя непрерывный поток истории.

Но правильно ли я делал, пытаясь убежать в историю? Имело ли это какой-нибудь смысл? Ведь, в конце концов, мы находим в ней то же самое, от чего, как нам казалось, мы можем убежать.

Геродот втянут в некую неразрешимую дилемму. С одной стороны, он посвящает жизнь попыткам сохранить историческую правду, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение. С другой, главный источник в его исследованиях — не реальная история, а история, рассказанная другими, то есть такая, какой она им виделась, то есть выборочно закрепленная в памяти и позже по-своему представленная. Словом, это история не объективная, а такая, какой его собеседники хотели бы, чтобы она была. И из этого противоречия нет выхода. Мы можем попытаться уменьшить его, смягчить, но никогда не достигнем совершенства. Неустраним субъективный фактор, его деформирующее присутствие. Наш грек понимает это и потому все время оговаривается: «как мне сказали», «как считается», «по-разному это представляют» и т. д. Так что в идеальном смысле мы всегда имеем дело не с реальной историей, а с рассказанной, представленной, с той, каковой — как кому-то кажется — она была, с той, в которую кто-то верит.

Эта истина — возможно, самое большое открытие Геродота.

До Галикарнаса, где когда-то родился Геродот, я добрался с острова Кос на маленьком суденышке. На середине пути старый молчаливый моряк снял с мачты греческий флаг и водрузил флаг турецкий. Оба флага были помяты и потрепаны.

Городишко лежал в глубине лазурного залива, заполненного оставшимися без дела в это осеннее время года яхтами. Вопрос о дороге в Галикарнас полицейский вежливо скорректировал: в Бодрум, потому что теперь именно так, по-турецки, называется это место. В маленькой дешевой гостинице на побережье у портье было воспаление надкостницы, его щеку так страшно раздуло, что я опасался, выдержит ли его кожа. И на всякий случай встал подальше от него. В крохотной комнатушке наверху ничего на закрывалось — ни дверь, ни окно, ни створки шкафа, — и я почувствовал себя в привычной, знакомой обстановке. На завтрак у меня был великолепный турецкий кофе с кардамоном, лепешка-пита, кусок козьего сыра, лук и оливки.