Путешествия во времени. История

Можем ли мы как читатели воспринимать Боба иначе, не как единую личность, единое «я»? Мы проживаем вместе с ним все прихотливые петли его хронологической линии. «Я» — это история, которую он рассказывает.

Мы добрались (и не в последний раз) до проблемы, связанной со свободой воли. Это была вторая из философских сложностей, которую затронул Хайнлайн по ходу развития сюжета. Или, возможно, мне следовало бы сказать «с которой столкнулся», поскольку исследовать ее ему пришлось волей-неволей. Выбора у него не было. Когда посылаешь Боба назад во времени, чтобы он встретился со своим более ранним «я» и вновь пережил тот же эпизод с другой, более мудрой точки зрения, Боб неизбежно спросит себя: «Не могу ли я на этот раз поступить иначе?»

Затем время делает еще одну петлю, и теперь Боб-три, еще старше и умудреннее второго, расходится с Бобом-два во мнениях относительно того, как должен поступить Боб-один. Он считает, что у него — или у них — есть выбор. Уступит ли младший Боб высшей мудрости своего более позднего «я»? Едва ли. Ему по-прежнему нужно будет дать одному из своих «я» в глаз, а другого втолкнуть в ворота времени.

Читатель видит картину целиком — сверху, если можно так сказать, — задолго до Боба. Боб пытается использовать ворота времени как окно в пространство-время, но регулировать настройки непросто. Иногда он видит или чувствует «скользнувшие по экрану тени, которые вполне могли бы быть людьми». Мы знаем, что это его собственные тени, мелькающие на стене пещеры. Бобы, каждый по отдельности и все вместе, стремятся реализовать собственную судьбу. Парадокс, если это действительно парадокс, состоит в том, что им приходится очень стараться, несмотря на то что постепенно до них доходит, что все их петли и труды предопределены. Из колеи, в которую они попали, выхода нет. Услышав, как сам он произносит слова, которые уже произносил, он бессильно пытается изменить сценарий. «Ты обладатель свободной воли, — говорит он себе. — Хочешь прочитать стишок — так прочитай его… и выйди из этого проклятого круга». Но именно в этот момент он не в состоянии вспомнить ни одного стишка. Его реплики расписаны заранее, и он не может соскочить с бегущей дорожки.

«Но это невозможно! — восклицает он. — Ты хочешь убедить меня, что я сделал нечто из-за того, что сделаю потом».

«Ну а разве не именно так все и случилось? — спокойно возражает старший Боб. — Ты ведь там был».

Младшему Бобу все это по-прежнему не нравится. «Ты хочешь убедить меня в том, что причинно-следственные связи могут замкнуться в кольцо». И старший Боб, несмотря на все с трудом обретенное знание, не прекращает работать ради исполнения своей судьбы. Он не ждет, пока его более ранние «я» отыграют свои роли, — он решительно вынуждает их действовать. Рассказчик говорит: «Каждый строит планы, пытаясь обеспечить свое будущее. Пришло время ему обеспечить свое прошлое». В итоге эта история — змея, толкающая собственный хвост и размышляющая при этом, действительно ли это необходимо.

У автора, печатающего свои рассказы на механической пишущей машинке, чтобы оплатить счета в Южной Калифорнии, и старающегося сделать свои сюжеты правдоподобными, а характеры героев — убедительными, были свои проблемы со свободой воли. Он превращает героев в марионеток, а ниточки то мелькают заметно, то пропадают из виду. Их кругозор ограничен. Только всеведущий автор, рисующий диаграммы на листе бумаги, видит всю картину целиком. Нас, читателей, события увлекают, мы помним прошлое, предугадываем будущее. Мы — смертные, для нас сейчас — это сейчас.

С этим нелегко справиться как при чтении выдуманных историй, так и в реальной жизни. Хайнлайн формулирует это так: мы должны прилагать «мощные и тонкие интеллектуальные усилия, чтобы думать о подобных ситуациях не в терминах текущей длительности, а с позиции вечности». От свободы воли нелегко отказаться, поскольку мы пользуемся ею непосредственно — постоянно что-то выбираем. Пока еще не случалось, чтобы какой-нибудь философ пришел в ресторан и сказал официанту: «Просто принесите мне то, что предопределено Вселенной». Опять же, Эйнштейн сказал, что он мог бы «захотеть» раскурить трубку и сделать это, не ощущая при этом особой свободы. Он любил цитировать Шопенгауэра: Der Mensch kann wohl tun, was er will; aber er kann nicht wollen, was er will («Человек может делать то, что хочет, но не может хотеть по своему желанию»).