Путеводитель колеблющихся по книге «Запад и Россия. Феноменология и смысл вражды»

При определении существа данной темы, сразу возникает несколько вопросов. Действительно ли это вражда, а не недопонимание, непроясненность позиций, а также, кто является главным движителем этого процесса, кто, собственно, основной субъект этой враждебности? Каково отношение России к Западу на самом деле, как она отвечает на враждебные чувства и интенции? Кто же является виновником таких отношений? К чему это приводило и привело, кто оставался в выигрыше? Не слишком ли резко такого рода определение звучит в современном глобальном мире построения счастливого капиталистического будущего в цифровой обработке, как для Запада, так и для России?

Короче, вопросов очень много, они носят и философский, и ментально-психологический, и исторический характер. Если обратиться к наследию О. Шпенглера, который рискнул поставить диагноз («Закат Европы») состоянию западной цивилизации в начале XX века сразу после завершения всечеловеческой катастрофы в виде первой мировой войны, то и у него мы обнаруживаем явно видимый «западоцентризм» в восприятии мировой цивилизации. И это притом, что объем привлеченного им материала из древнеегипетского, античного, индуистского, китайского, персидского периодов развития человечества чрезвычайно велик. Но вот, что он пишет: «Мы, люди западноевропейской культуры, с нашим историческим чувством являемся исключением, а не правилом. «Всемирная история» – это наша картина мира, а не картина «человечества». Для индуса и грека не существовало картины становящегося мира, и, когда однажды угаснет цивилизация Запада, возможно, никогда уже не появится такая культура и, значит, такой человеческий тип, для которого «всемирная история» была бы столь мощной формой бодрствования»[5].

И вопрос заключается не в полемической реакции на ключевой момент его рассуждений, связанный с пониманием «становящегося», то есть исторического, мира, какой был зафиксирован в сознании западноевропейской культуры и представлял собой шаг в развитии всего человечества, но в том, что в данный тезис изначально вносится аспект априорного мировоззренческого и ценностного преимущества, каким обладает «западный человек» по сравнению со всеми другими людьми других культур и цивилизаций. За таким подходом скрывается немалый объем исторической практики, освоенной философом, но одновременно формулируется определяемая им на цивилизационном «берегу» позиция, на базе которой будет формироваться ментальность этого человека, существо его политических и экономических взглядов и т. д. в его глобальных построениях. Это то самое «прометейство» западного человека, какое не позволяет ему и думать о том, что рядом с ним, подле него, может появиться другое существо (другая культура/цивилизация), обладающее таким же онтологическим правом на историческую и цивилизационную субъектность именно что всемирного масштаба.

Эта исключительность стала частью культурного генотипа западного типа культуры и избавиться от нее какими-либо теоретическими убеждениями и примерами, доказывающими, что это не так и что рядом возникают и определяются явления, способные не на менее, а, может быть, и более адекватную реакцию на окружающую реальность, чем у западного человека, – невозможно. О реальной смене этого человека иным субъектом в будущей истории человечества сейчас трудно говорить точно, но скорее всего, это будет вариант из двух вероятностей – то ли китаец, то ли индус, но в перспективе ближайшего столетия не исключено, что на горизонте замаячит фигура представителя какой-либо африканской цивилизации, нигерийской, к примеру.

Приведем достаточно обширную цитату из автора «Заката Европы» для разъяснения этого ключевого, неизбытого до сих пор, внутреннего (да и внешнего также!) противоречия между Западом как таковым и остальным миром. Шпенглер пишет: «Когда Платон говорит о человечестве, он имеет в виду эллинов в противоположность варварам. Это полностью соответствует а-историческому стилю античной жизни и мысли и приводит с учетом этой предпосылки к выводам, являющимися правильными и многозначительными для греков. Когда же философствует Кант, скажем, над этическими идеалами, он утверждает значимость своих положений для людей всех типов и времен. Но то, что он констатирует как необходимые формы мышления, есть лишь необходимые формы западного мышления. Уже один взгляд на Аристотеля и его существенно иные результаты должен был бы показать, что здесь налицо саморефлексия не менее ясного, но иначе устроенного ума. Русскому мышлению столь же чужды категории западного мышления, как последнему – категории китайского или греческого. Действительное и безостаточное понимание античных первоглаголов столь же для нас невозможно, как понимание русских и индийских, а для современного китайца или араба с их совершенно иначе устроенным интеллектом философия от Бэкона до Канта не больше, чем курьез»[6].