Путеводитель по оркестру и его задворкам

Штуковина действительно чудовищная. Естественно, что в цикле «Сказки Матушки Гусыни» в пьесе «Красавица и Чудовище» роль Чудовища исполняет как раз контрафагот. Но это чистая иллюстрация. А когда он используется как музыкальный инструмент, это божественно! В первую очередь в голову почему-то приходят вальсы. Из «Золушки» Прокофьева… У Рихарда Штрауса есть совершенно потрясающей красоты «Мюнхен-вальс», сладостный и баварский до невозможности. С такими глубокими удвоениями баса контрафаготом. Правда, Штраус потом, как он это любит и умеет, со страшной силой забуряется в разработку, и там уже черт ногу сломит, но, если большую часть произведения выкинуть, как это сделал Федосеев, получится самое то.

В общем, необычайной красоты прибор.

Если его правильно использовать.

Труба и тромбон

Самая парадоксальная вещь — это то, что духовики ничего не понимают в струнных, деревянные — в медных, все вместе — в ударных, а дирижер верит только в свои иллюзии.

Случайно услышанная фраза

Самая темная для меня компания — это трубачи и тромбонисты. Хотя, казалось бы, вот они, сидят рядом. И слышно их хорошо. Но когда узнаешь, например, что, поев селедки, трубач не может играть, становится ясно, насколько ты их не понимаешь. Конечно, трубач тебе терпеливо объяснит, что от соленого и — более индивидуально — острого, вяжущего вроде хурмы и чего-то там еще пропадает та мелкая вибрация губ, которая и создает звук. Я, безусловно, могу представить, даже и на собственном опыте, весь комплекс ощущений после анестезии у дантиста и его последствия для исполнителя... Но эти особенности... И ведь по выражению лица понятно, что не кокетничают. Отнюдь.

Жаль смотреть на сих несчастных. Их лица искажены как будто судорогой в страшном напряженьи, и вот-вот будет кровь хлестать из губ. И многие из этих несчастных кончают злой чахоткой.

Франсуа Жозеф Гарнье (1759—1825).

Это, между прочим, гобоист пишет о трубачах

Современные вроде получше выглядят. Но смотришь на них все равно с некоторой опаской и сочувствием. Потому что в любом произведении они всегда на передовой. Так исторически сложилось. Начиная с библейских времен. Конечно, под Иерихоном труба была конструктивно иной, но в изображениях архангела Гавриила с трубой, которая протрубит в Судный день, она вполне узнаваема даже без вентильного механизма, который появился значительно позже, чем большинство изображений в готических храмах.

Трубачу невозможно спрятаться в оркестровой массе, хотя часто изумляешься, когда слышишь тихий, теплый и мягкий звук трубы, да еще и в середине аккорда.

И все-таки против природы не попрешь: у трубы репутация сольного и праздничного инструмента, пожалуй, со времен Монтеверди (на самом-то деле и с более ранних времен, но если говорить об оркестре, то, наверно, справедливо считать откуда-то оттуда).

Труба, пожалуй, из тех немногих инструментов оркестра, которые имеют достаточно четкий и однозначный комплекс символики, с ней связанной. Достаточно вспомнить Марш из «Аиды» Дж. Верди или «Позму экстаза» Скрябина.

И каждый раз, когда трубач играет соло, будь то «Американец в Париже» Гершвина или «Неаполитанский танец» из «Лебединого» (ну и что же, что написано для корнета, — играют-то те же люди), смотришь на него с восхищением. А когда две трубы играют сольные октавы, а это у них часто встречается — от Верди до Чайковского, — появляется ощущение чего-то абсолютно недосягаемого.

Собственно, труба как «железо» вписывается в общий ряд медных инструментов: те же акустические особенности и та же борьба музыкальных мастеров за то, чтобы на трубе можно было исполнить весь хроматический звукоряд. Но все фанфары и сигналы, связанные у нас с образом трубы, имеют свое начало там, в натуральных трубах, на которых играли сигнальщики в войсках, на рыцарских турнирах и городских башнях.

Краткое истерическое отступление

И пусть они знают! Все эти исполнители на трубах, валторнах, тромбонах и тубах. Пусть они знают, что со стороны вот в это все въехать невозможно. И понять тоже. А они не в состоянии объяснить. Хотя и не раз пытались. Я всю вину беру на себя.