Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»

Дочь Плюшкина, Александра Степановна, привозит «новый халат, потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно» (VI, 120). Однако судьба подарка неизвестна. Судя по тому, что сухарь из привезенного одновременно кулича еще сохраняется в доме, новый халат не был надет: он не успел бы дойти до того состояния, которое так изумило гостя. Скорее всего, Плюшкин его приберег, сложил вместе с какими-нибудь другими бесчисленными вещами, которые лежат в его доме без применения. Не только по скупости, но по привычке, из пристрастия к старой удобной одежде он не расстается со старым халатом. Если вновь вспомнить роман Гончарова, то, вероятно, можно сказать, что от наряда обломовского до плюшкинского если не один шаг, то во всяком случае не так уж много. Халат Обломова «утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным» [39]. Рукава и полы халата Плюшкина «до того засалились и залоснились, что походили на юфть…» «Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье» [40]. На шее Плюшкина «было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук» (VI, 116). Подобные изменения с одеждой и обликом Обломова не происходят прежде всего потому, что в отличие от Плюшкина у которого «добрая хозяйка умерла», а дети разъехались, Агафья Матвеевна в романе Гончарова «собственноручно кроила, подкладывала ватой и подстегивала одеяла и халат» Ильи Ильича, а автор романа изображал не «прореху на человечество», а явление гораздо более сложного порядка.

Поэт пушкинской поры, переживший своих друзей, П. А. Вяземский в 1870-е годы написал стихотворение, в котором вновь «героем» стал халат, словно вобравший в себя все те философские оттенки смысла, которые постепенно накапливались литературой:

Жизнь наша в старости — изношенный халат:
И совестно носить его, и жаль оставить;
Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;
Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он;

В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
Чернилами он весь расписан, окроплен,
Но эти пятна нам узоров всех дороже.

В них отпрыски пера, которому во дни

Мы светлой радости иль облачной печали
Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю боль передавали.

На жизни также есть минувшего следы:

Записаны на ней и жалобы, и пни,
И на нее легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв наш родной

Сердечной памятью еще живет в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припомним мы и при дневном закате.

Еще люблю подчас жизнь старую свою

С ее ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, подстреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почетом [41].

Вспоминая эти литературные произведения, можно пожалеть, что Чичикову не суждено поносить любимый халат, с которым расстаться было бы жаль даже после его обветшания. На Чичикове — фрак брусничного цвета, не позволяющий всерьез задуматься над жизнью «с ее ущербами и грустным поворотом», с «прелестью грустной», с «сердечной памятью». Фрак не побуждает к «исповеди», он настраивает на деловой лад или закрепляет привычку к светскому общению.