Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию

Я уехал оттуда на следующий день после обеда и миновал те обширные руины по правую руку от нашей обратной дороги, которые, как говорят, простираются на шесть миль и раньше были городом – так они тут называют proedium императора Адриана[541].

Есть по дороге из Тиволи в Рим ручей с сернистой водой, который ее пересекает[542]. Берега его русла побелели от серы, а запах от воды чувствуется более чем за пол-лье оттуда; в медицине ее не используют. В ручье находят маленькие, образованные этой водой шарики, настолько похожие на наши обсахаренные пилюли, что мало людей этим сходством не обманываются, а жители Тиволи делают из этого вещества всякого рода [настоящие пилюли], которых я купил две коробки за семь солей шесть денье.

В городе Тиволи имеются кое-какие древности, например, пара терм, которые выглядят очень древними, и остатки некоего храма, где еще сохранилось несколько целых колонн: про него говорят, что это был храм их былой Сивиллы. Тем не менее на карнизе этой церкви еще видны пять-шесть больших букв, а больше ничего не было написано, поскольку продолжение стены уцелело. Не знаю, имелись ли еще буквы перед этой оборванной надписью, но в том, что сохранилось, видно только: «Ce… Ellius L. F.»[543]. Понятия не имею, кто это может быть. К вечеру мы вернулись в Рим.

РИМ, пятнадцать миль. Я проделал все это возвращение в карете без какой-либо обычной неприятности [544].

Здесь придерживаются некоего правила, гораздо более курьезного, нежели где бы то ни было: поскольку они различают улицы, городские кварталы и даже части собственных домов по степени их влияния на здоровье, то меняют жилище в зависимости от времени года; и даже те, кто его арендует, держат два-три съемных дворца ценой очень больших издержек, чтобы переезжать по предписанию своих врачей в зависимости от сезона.

15 апреля я попрощался с магистром del sacro Palazzo[545] и его заместителем, которые попросили меня не обращать большого внимания на цензуру моих «Опытов», поскольку другие французы их уведомили, что в ней много глупостей; и они уверили меня, что ценят мои намерения, приверженность Церкви и мою честность, а также мою искренность и добросовестность, что они предоставляют мне самому убрать из моей книги, буде я захочу переиздать ее, то, что я сочту там слишком вольным, и среди прочего некстати подвернувшиеся слова[546]. Мне показалось, что они остались весьма довольны мной; и чтобы извиниться за то, что так курьезно оценили мою книгу и кое в чем осудили ее, они сослались на многие книги нашего времени, написанные кардиналами и другими духовными лицами весьма хорошей репутации, которые тоже подверглись цензуре из-за нескольких подобных несовершенств, которые ничуть не умалили ни репутации автора, ни произведения в целом. Меня попросили даже помочь Церкви моим красноречием (это их собственные любезные слова) и сделать своим жилищем этот мирный город, избавленный от смут и тревог. Это особы, располагающие большим влиянием, вполне способные стать кардиналами.

Мы ели артишоки, бобы и горох примерно до середины марта. В апреле в десять часов уже светло, и я думаю, что в более длинные дни – в девять[547].

В это время я свел знакомство, среди прочих, с ближайшим другом кардинала Озиуса, и он мне преподнес два экземпляра книжечки, которой почтил его кончину[548], исправив их собственной рукой.

Приятности проживания в этом городе увеличиваются более чем вдвое, когда ближе с ним познакомишься; я никогда прежде не наслаждался ни более умеренным для меня воздухом, ни более подходящим для моей комплекции.

18 апреля я отправился посмотреть на внутреннее убранство дворца синьора Джан Джорджо Чезарини, где имеются бесчисленные редкие древности, а именно подлинные бюсты Зенона, Посидония, Эврипида и Карнеада, на которых имеются очень древние греческие надписи. Есть там также портреты самых красивых из ныне живущих римских дам, а также синьоры Клелии-Фашии Фарнезе, его жены, которая не только самая миловидная, но и, без всякого сомнения, самая любезная женщина, которая была тогда в Риме, да и, насколько мне известно, в других местах тоже[549]. Он [синьор Чезарини] утверждает, что происходит из рода цезарей и по праву носит gonfalon[550] римской знати; он богат, и на его гербе изображена колонна с привязанным медведем, а над колонной – орел с распростертыми крыльями.

Наибольшая красота Рима – его виллы и сады, которые особенно хороши летом.