Путевые картины

Чуть легче пришлось их братьям в Англии и Шотландии; крушение их было не столь бесславно и безрезультатно, и мы до сих пор еще видим плоды их правления. Но прочно обосноваться им не удалось; изящные «кавалеры» властвуют опять, как и прежде, забавляясь историями о старых, неуклюжих «круглоголовых», которых так хорошо описал дружественный им бард, чтобы в их праздности доставить им развлечение. В Великобритании не произошло общественного переворота; здание гражданских и политических установлений разрушено не было, кастовое господство и цеховое устройство удержались там поныне, и Англия, хотя и пронизанная светом и теплом новейшей цивилизации, застыла в средневековом состоянии или, вернее, в состоянии фешенебельного средневековья. Уступки, сделанные там либеральным идеям, с трудом отвоеваны у этой средневековой косности, а все современные улучшения вытекли вовсе не из принципа, а из фактической необходимости, и все они носят проклятую печать половинчатости, влекущей за собой всякий раз новые бедствия, борьбу на смерть и связанные с нею опасности. Религиозная реформация в Англии совершилась только наполовину, и среди голых четырех тюремных стен епископско-англиканской церкви чувствуешь себя еще хуже, чем в просторной, красиво расписанной и мягко устланной духовной темнице католицизма. Немногим лучше кончилось дело реформации политической. Народное представительство ограничено до последней возможности; если сословия не различаются между собой покроем одежды, то все же до сих пор еще они разделены различием подсудности, феодального патроната, правом бывать при дворе или традиционными привилегиями и прерогативами и прочими роковыми установлениями, и если имущество и личность зависят теперь уже не от прихоти аристократии, а от закона, то все же законы эти представляют лишь особый род клыков, которыми аристократическое отродье хватает свою добычу, и особый род кинжалов, которыми оно приканчивает народ. Ведь, право же, ни один тиран на континенте не выжал бы, руководясь произволом, столько налогов, сколько приходится платить английскому народу на основании закона, и ни один тиран не был никогда так жесток, как английские уголовные законы, которые ежедневно, с холодностью мертвой буквы, убивают за кражу какого-нибудь шиллинга. Если с недавних пор и подготовляются в Англии некоторые улучшения этой мрачной обстановки, если кое-где и кладутся пределы светской и духовной жадности, если теперь и умеряется до некоторой степени великая ложь народного представительства путем передачи кое-каким крупным фабричным городам избирательных прав, утраченных разными rotten boroughs[188], если, наконец, порой и смягчается жестокая нетерпимость и некоторые другие секты тоже получают права, — то все-таки все это лишь жалкие заплаты, которые недолго выдержат, и самый глупый портной в Англии сообразит, что рано или поздно старое государственное одеяние расползется на жалкие лохмотья.

* * *

«Никто не кладет заплаты из нового сукна на старую одежду, ибо новое сукно все-таки оторвется от старого, и прореха станет еще больше. И никто не вливает молодого вина в старые мехи, ибо новое вино порвет мехи и прольется, и мехи пропадут. Новое вино надлежит вливать в мехи новые».

Глубочайшая истина расцветает лишь из глубочайшей любви; отсюда и сходство во взглядах того древнего нагорного проповедника, который говорил против иерусалимской аристократии, и тех позднейших, что с «горы» Конвента* проповедовали в Париже трехцветное евангелие, по которому не только форма государства, но и вся общественная жизнь должна была быть не заплатана, но заново перестроена, заново обоснована, даже сызнова рождена.

Я говорю о французской революции, той мировой эпохе, когда учение о свободе и равенстве так победоносно возникло из всеобщего источника познания, который мы называем разумом, и который, как некое непрестанное откровение, отзывающееся в уме каждого человека и обосновывающее его знание, должен быть признан много выше того религиозного откровения, что является уделом лишь немногих избранных, а со стороны народа требует только веры. Такой вид откровения, аристократический по своей природе, никогда не был в состоянии столь твердо бороться с господством привилегий, с преимуществами кастовых разделений, как борется разум, демократический по самой своей природе. История революции — военная история этой борьбы, к которой все мы так или иначе причастны; это борьба на смерть с египетским злом.

Хотя мечи врагов и притупляются с каждым днем, хотя мы заняли уже более выгодные позиции, все же песнь победы мы можем запеть не раньше, чем доведем дело до конца. Покамест мы только по ночам, во время перемирия, можем выходить с фонарем на поле сражения, чтобы похоронить мертвых. Мало пользы в короткой надгробной речи! Клевета, наглый призрак, усаживается на самых благородных могилах…