Путевые картины

Пожилая дама приходилась матерью младшей и тоже обладала очень благородной внешностью. Глаза ее выражали болезненную, мечтательную задумчивость, около рта легла складка строгой набожности, но, казалось мне, когда-то этот рот был прекрасен и много смеялся, принимал много поцелуев и много раз отвечал на них. Лицо ее походило на Codex palimpsestus[11], где сквозь свежий текст отцов церкви, вписанный монашескою рукою, просвечивают наполовину стертые любовные стихи древнегреческого поэта. Обе дамы побывали в этом году со своим спутником в Италии и рассказали мне много хорошего про Рим, Флоренцию и Венецию. Мать много говорила о рафаэлевских картинах в соборе св. Петра, дочь больше вспоминала об опере в театре Фениче.

Пока мы беседовали, наступили сумерки; воздух стал еще холоднее, солнце склонилось ниже, и площадка башни наполнилась студентами, мастеровыми и несколькими почтенными горожанами с их супругами и дочерьми, желавшими полюбоваться закатом. Это величественное зрелище настраивает душу на молитвенный лад. Почти четверть часа все стояли в строгом молчании, смотря, как прекрасный огненный шар постепенно опускается на западе; лица были освещены лучами вечерней зари, руки непроизвольно складывались; казалось, мы стоим тихою общиной среди исполинского собора, и пастырь подъемлет тело господне, и из органа льются звуки вечного хорала Палестрины*.

Погруженный в глубокую задумчивость, стою я и вдруг слышу, как кто-то рядом со мною громко произносит: «Как прекрасна, вообще говоря, природа!» Эти слова вырвались из переполненной груди моего товарища по комнате, молодого купца. Я вернулся благодаря этому к своему будничному настроению, оказался в состоянии наговорить дамам много приятного о солнечном закате и спокойно проводил их в их комнату, как будто бы ничего и не произошло. Они разрешили мне побеседовать с ними еще с час. Как и сама земля, разговор наш вертелся вокруг солнца. Мать заявила: солнце, погружаясь в туманы, походило на пылающую темно-красную розу, брошенную галантным небосводом в широко раскинутую белую подвенечную фату его возлюбленной — земли. Дочь улыбнулась и сказала, что частое созерцание подобных явлений природы ослабляет впечатление от них. Мать внесла поправку в этот ложный взгляд, приведя цитату из «Путевых писем»* Гете, и спросила меня, читал ли я «Вертера». Кажется, мы говорили также об ангорских кошках, этрусских вазах, турецких шалях, макаронах и о лорде Байроне, причем пожилая дама, очень мило лепеча и вздыхая, продекламировала несколько строк из его произведений, относящихся к закату солнца. Я рекомендовал молодой даме, которая не понимала по-английски и желала познакомиться с этими произведениями, переводы моей прекрасной, высокоодаренной соотечественницы, баронессы Элизы фон Гогенгаузен*, причем не преминул, согласно обыкновению своему в разговоре с юными дамами, распространиться о безбожии Байрона, его безлюбовности, безутешности и еще бог знает о чем.

Покончив с этим, я вышел еще раз прогуляться по Брокену. Здесь ведь никогда не бывает совсем темно. Туман был негустой, и я мог различить очертания обоих холмов, из которых один зовется «Алтарем ведьм», а другой «Чертовой кафедрой». Я выстрелил из пистолета, но эхо не отозвалось. Вдруг слышу я знакомые голоса и чувствую, как меня обнимают и целуют. Это оказались земляки, покинувшие Геттинген спустя четыре дня после меня и очень изумленные тем, что нашли меня в полном одиночестве на Блоксберге. Тут мы все начали рассказывать, удивляться, строить планы, смеяться и вспоминать, и душою мы опять неслись в нашу ученую Сибирь, где культура стоит на такой высоте, что медведей привязывают в гостиницах, а соболи приветствуют охотника пожеланием доброго вечера.