Путевые записки эстет-энтомолога

Ночь, следующий день, и следующую ночь я пребывал в каком-то сумеречном мироощущении. Спать не спал, но и бодрствовать не бодрствовал. Впал в пограничное состояние между сном и явью, передвигаясь и действуя как сомнамбула. Настолько всё перекосилось, что я не смог вести ежедневные записи и начал совершать нелогичные, парадоксальные поступки. Прекрасно понимая, что в условиях частотно-волновой блокады Аукваны мне не удастся связаться с челночным катером, я, тем не менее, активировал передатчик, вынес его из схрона, где нормальной работе мешала экранирующая сеть, и каждый час пытался выйти на связь. То, что передатчик могут засечь егеря, меня не волновало – я, как и Тана, видел единственный шанс спасения её жизни в том, чтобы погрузить тело в криогенную камеру и доставить в ближайший медицинский центр. Шанс был мизерный, но он был – Кванч сообщил, что птенцы ногокрыла начали закукливаться, а это означало, что браконьерской охоте пришёл конец, и егеря не сегодня-завтра снимут частотно-волновую блокаду.

Несмотря на то, что действие снотворного закончилось, Тана в сознание не приходила. Странно, но боль не мучила её, и она умирала тихо и спокойно. И только утром третьего дня, я увидел, что боль возобновилась. Не открывая глаз, Тана зашевелилась в гамаке, лицо её перекосилось, она закашлялась, и изо рта вытекла струйка крови.

Понимая, что это всё, я сел рядом, взял её ладонь в свою, и тихонько сжал. Она не ответила, но задышала часто-часто, напрягаясь всем телом. Потом тело ослабло, и ритм дыхания начал утихомириваться.

Кванч всё утро метался между мной и передатчиком. Вначале он сообщал, что никто не отвечает, затем, видя, что мне не до него, перестал говорить, лишь раз в полчаса появлялся в схроне, с минуту виновато переминался с ноги на ногу и вновь уходил к передатчику.

Тана лежала навзничь, дышала тихо, как во сне, но всё реже и реже. Ладонь её становилась всё холоднее, и чем больше она остывала, тем сильнее я сжимал её, выполняя последнюю волю.

И в этот момент в схрон угрём проскользнул Кванч и закричал:

– Бвана, есть связь! Капитан вас вызывает!

Я растерянно перевёл взгляд с Таны на Кванча.

– Быстрее, бвана, он хочет с вами говорить!

Прекрасно понимая, что ничто уже не поможет, я осторожно отпустил руку Таны, встал с чурбака и направился к выходу.

Когда я надел наушники, мне показалось, что капитан челночной шлюпки тараторит на запредельной скорости.

– Забирайте нас, – сказал я, не предприняв малейшей попытки разобраться в его тарабарщине.

– Сейчас опасно! – снова затараторил, возражая, капитан. – Егеря всё ещё контролируют воздушное пространство над мангровыми островами!

– Забирайте, – бесцветно повторился я и отключил связь. Затем включил маячок с узконаправленным пеленгом для посадки катера и снова полез в схрон.

Отсутствовал я всего какую-то минуту, но именно в это время Тана умерла. Она лежала всё в той же позе на спине, только голова чуть склонилась влево, и веки приоткрылись. Зрачки сузились, и теперь из-под век на меня смотрели половинки голубых глаз, а не чёрные дыры полных боли расширенных зрачков, которые смотрели на меня позавчера. Она успокоилась… Навсегда.

Кванч сидел на чурбаке и смотрел на неё во все глаза. Быть может, впервые видел мёртвого человека. Я опустошённо опустился рядом на соседний чурбак и тоже стал смотреть на Тану. Ничего другого мне не оставалось до прибытия катера.

И тогда Тана начала говорить. Вопреки логике смерти задвигались нижняя челюсть и губы, но слов не было слышно – она не дышала.

Кванч повернул ко мне голову.

– Она жива?

– Тело уже умерло, – отстранённо сказал я, – но сознание ещё живёт. Продолжается злокачественная перестройка клеточной структуры, и биотоки этого процесса поддерживают работу мозга.

– Страшно… – прошептал Кванч.

Я ничего не сказал. Не было мне страшно, не было больно. Было безмерно тоскливо.

Губы Таны продолжали беззвучно двигаться – наверное, она нас слышала и хотела, чтобы я ей ответил. Но что я ей мог сказать? Что?!

Тана всё говорила и говорила, и была в её беззвучном монологе какая-то закономерность, будто она повторяла одну и ту же фразу, пытаясь донести её до меня. Я не умею читать по губам, но кажется, начал улавливать смысл.

«Зачем ты отпустил мою руку? – слышался безмолвный укор. – Я бы никуда не ушла…»

Не выдержав этой пытки, я встал, выбрался из схрона, прошёл несколько шагов и остановился у кромки болота, не зная, что делать дальше.

Сельва Аукваны жила своей жизнью, и ей не было никакого дела, что кто-то умер. Над болотом, свиваясь между собой, распростёрлись горизонтальные жгуты слоистого тумана, в чаще кто-то ухал, во всю верещали скрежетцы. А над полянкой, к которой позавчера меня водил Кванч, висел в воздухе ногокрыл-имаго. Вылупился он совсем недавно, так как трёхметровые крылья не успели полностью расправиться, чтобы вознести экзопарусника над верхним ярусом гигантских мангров Аукваны. Около часа ему висеть над разорванным коконом, пока крылья не окрепнут и чешуйки не заиграют на солнце цветами радуги.

Самое время для охоты – именно ради этого мгновения я и прибыл на Ауквану. Но неожиданно я понял, что никогда в жизни в моей коллекции не будет Pediptera Auqwana . Не верил я ни загробный мир, ни в перевоплощение душ, но символическое совпадение момента смерти Таны и рождения экзопарусника навсегда перечеркнуло желание поймать ногокрыла, потому что в его образе предо мной предстала умершая и возродившаяся душа Таны. Прекрасная и лучезарная, которую я не смог оценить по достоинству, пока она была жива.

Мир завертелся перед глазами каруселью, и мне показалось, что я падаю в зловонное болото. Лечу вниз головой и никак не могу долететь…