Пути Господни

Я пыталась многое запечатлеть на камеру. Но и впрямь пыталась, ничего из съёмок не получилось. Чувство, что невозможно запечатлеть в памяти машинного нутра всё, что мы видим не оставляло меня. В какой то момент моя камера остановилась, батарейка кончилась, и получилось, что из всех двух дней наснимала я всего 20 минут.

Дважды мы шли по канавке. Первый раз ночью, после службы, снег, морозец, луна светит, и процессия из монашек с молящимися, а вокруг нас бегает несколько собак «из своих», живут они при монастыре, охраняют от тех, что живут рядом, но не принимают Дивеева. Удивительно, что каждый раз, когда на нашем пути попадались люди посторонние, эти собачки начинали отгонять их лаем, и собак из соседних домов тоже облаивали и не пускали в свою стаю. Днем монахиня Ольга повела нас по той же канавке. Деревья полуторовековые, посаженые после смерти преп. Серафима, а значит после 1833 года. Они как стражи стоят по всему кругу границы монастыря, вдоль по канавке. Поразила меня лиственница, посаженная в день рождения наследника, царевича Алексея.

Ствол её, оттого, что люди отдирают кору на память, стал в этом месте цвета запёкшейся крови. Если подумать, что этот красный цвет для наследника был знаковым с самого рождения и ещё до всего, и Паша Саровская — пророчица, к которой приезжали Государь и Государыня, — выносила им «красный лоскут» с объяснением, что это означает, что ждёт в будущем наследника, который появиться на свет. Тут и его болезнь крови — гемофилия, и символ красного знамени большевиков, и красный террор и трагическое убийство всей семьи Государя.

У нас в доме в Париже висит маленький гобеленчик. Его мне удалось увезти с собой когда я уезжала навсегда во Францию к Никите. По рассказам моей бабушки, попал к нам в дом этот гобелен, из спальни наследника Алексея. Ничего особенного в этой вышивке нет: сидящий под деревом человек в шляпе и собака рядом. У гобелена два цвета: бело–серо–пепельный, из которым вышит пейзаж с человеком, и багрово–красное, зловещее, небо.

Вот и наступил наш день отъезда. Все в монастыре готовились к Рождеству Христову, гости и паломники прибывали каждый день. Нам повезло, мы приехали немного раньше и оказались в сравнительно малочисленной толпе. Матушка Игуменья распорядилась, чтобы нас с оказией отвезли в Арзамас к поезду. Шёл маленький монастырский автобус, мы со всеми попрощались, и нас втиснули в плотно набитую машину. Кроме нас четверых в ней оказались молчаливая девушка лет 15–ти, средних лет монашка из Рижского женского монастыря и странный хлопотливый дедушка, шофёр и рядом с ним молодой человек. Монашка из Риги привезла в Дивеево подарки и думала возвращаться налегке. Да ей самой в обратную дорогу надавали гостинцев не меньше, был даже запечённый в тесте кабанчик.

Как выяснилось из разговора, который сразу же и естественно завязался, старичка величали «батюшкой», но был ли он таковым, для меня остается загадкой. Он и сопровождавший его молодой человек тоже заезжали в Диеевский монастырь с подарками к Рождеству и, погостив, ехали дальше, а потом ещё дальше, и предстоял им большой объезд к праздникам. Батюшка был говорлив, поначалу мне даже показалось, что он немного «навеселе», его монолог привёл к интересному повороту в общей беседе. Из рассказов прояснилось, что когда-то он был автомехаником, а потом стал дьяконом. Основное место его пребывания — Ульяновск, но он любит передвигаться, ездит по монастырям, выполняет просьбы, поручения скорее по хозяйству.

Слова батюшки, обращённые в темноте и тесноте машины как бы ко всем и к себе самому, размышления вслух, так же как и у нашего первого шофёра, вёзшего нас в Ди–веево, были на редкость интересны и разнообразны. Он не знал кто мы, откуда, внутри машины лиц не было видно, одеты мы были как все, просто, поэтому бояться или контролировать свою речь ему не надо было. Совершенно естественно рассказ его с восстановления монастырской жизни перёшёл к предыстории, к разрушению храмов, Саровской обители, и сотен других, разорённых и разграбленных при Советской власти. Батюшка не по–дьяконски ругался и проклинал «хозяев» страны, арзамасских атомщиков, сетовал на бедность и отсталость в Ульяновске.

— А как там памятник «копчушке» (Ленину), всё стоит? — спрашивает Никита.

— А куда же ему деваться, стоит, — отвечает батюшка.

— А улица Водников, а улица Рылеева… не переименовали?

— Всё на месте… — бурчит дедушка.

— Ну а памятник Карамзину, всё там же, в Карамзин–ском садике? — допытывается Никита. — А овраг в центре города? А на месте ли река Свияга? — вопросы сыпались один за другим.