Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

Один молодой парень, мордвин, сын культурных родителей (отец — чуть ли не прокурор республики, а сын сел за антисоветчину), скромный и тихий, бежал днем с шахты, разыграв, если так можно выразиться, психологический этюд с конвойным солдатом. В то время на этой шахте проходили практику несколько учеников ПТУ. Этот парень вывернул телогрейку наизнанку, номером внутрь, так же поступил с ватными брюками (после этого побега в телогрейках и ватных штанах, как и во всей другой одежде, стали пробивать насквозь дыры величиной чуть не с ладонь, которые зашивались тряпкой с номером). На лоб под шапку поддел кусок белой расчесанной овчины, имитируя пышный чуб — всех заключенных стригли наголо — и с плоскогубцами в руках выпрыгнул из поднимающейся клети на ходу прямо на часового, стоявшего у нулевой, чуть не сбив его с ног, а клеть ушла вверх на эстакаду. Выпрыгнул с криком: «Предохранитель выбило!» — и бросился к трансформаторной будке. Так как заключенные на этой шахте работали только под землей, то двор не охранялся, и парень без помех ушел на железную дорогу и зарылся в руду в открытом пульмане. Там его и нашли с собаками на каком-то перегоне за Кенгиром. Парня страшно избили. Я это хорошо помню потому, что его привели на осмотр в амбулаторию третьего лагпункта, где я тогда работал. У него на лице была застывшая страдальческая полуулыбка — он не мог ни открывать, ни закрывать рта; ему прикладом выбили зубы.

А вот другой случай — побег из режимной бригады с шахты. Совершен он был в июле, в самое неподходящее время, в жару и сушь. Шахта № 39, с которой бежали, была самой мелкой и, к тому же, изолированной от остальных, то есть не связанной подземными штреками с другими. Одна из выработок этой шахты близко подходила к поверхности, и грунт над ней даже просел. Это место было обнесено наверху проволокой как опасное. Каждую смену пять человек, собравшиеся бежать, проламывали себе выход именно в этом месте и, выйдя на поверхность, ушли в степь. Группа была интернациональной: два кавказца-грузина (они быстро откололись и пошли отдельно), украинец Поденко, русский (фамилию забыл) и татарин Аблязов, крупный, мясистый и властный субъект с низким лбом, претендовавший на особое положение среди соплеменников. Эти трое долго шли степью. Скоро кончился небольшой запас воды, взятой с собой. Кругом выжженая степь, жара. И тут случилось невероятное: Аблязов зарезал украинца и пил его кровь. Третий крови не пил. Потом он рассказывал, что Поденко молил Аблязова не убивать его, что вода должна быть близко (они, действительно, были в километрах десяти от какой-то речушки). Они так и остались около зарезанного, где их обнаружили и привезли в лагерь. А через несколько дней поймали и двух других беглецов. Эта страшная история всколыхнула весь лагерь. Аблязов сидел в «камере хранения», а режимники, да и не только они, строили планы, как ему отплатить. Однако, сказать, что абсолютно все были возмущены этим бессмысленным убийством и страшным фактом, когда один человек пил кровь другого, было бы неверно. Наш же собригадник, узбек, передавал передачи Аблязову, правда, передавал тайно. Это выяснилось позже, когда все немного успокоились, и поэтому осталось для узбека без каких-либо телесных внушений. Только иногда в разговоре с этим узбеком проскальзывало: «Все вы, черножопые, кровь готовы пить у нашего брата».

Упоминавшиеся мной Кравченко и Криков после суда за убийство Шелкаускаса отправлялись в закрытую тюрьму, по слухам в Иркутскую. Туда же, по тем же слухам, был отправлен Аблязов. Кравченко и Криков передавали, что если он будет там, то Аблязову не жить. Добавлю, что случай этот использовался лагерным начальством в поселке — вот, дескать, какие звери находятся здесь за проволокой.