Пути непроглядные

Пленники, привязанные к двум росшим рядом дубовым стволам, смотрели друг на друга. Старший умудрился развернуться всем телом в удерживающих путах. Ремни глубоко врезались в его тело, но дрейв, похоже, не чувствовал боли. Его взгляд был прикован к лицу младшего, как будто сообщал ему нечто, неслышимое, но вполне понятное этим двоим. Вид его был страшен.

Младший дрейв сосредоточенно смотрел в глаза старику, словно и впрямь принимал от того некое послание. Слезы лились по его исцарапанным щекам и падали на длинную, когда-то белую, а теперь покрытую грязью и кровью тунику. Губы скривила судорога.

Все это Рольван разглядел буквально за несколько мгновений, быстрым шагом приближаясь к пленникам и не успевая еще сообразить, происходит ли что-то важное и следует ли ему вмешаться. Когда он подошел, глаза старика закрылись, а за спиной дико закричал, бросаясь вперед, Крахнен:

– Бей, Рольван, бей!

Они опоздали – не потому, что Рольван замедлил последовать совету. Уже в тот миг, когда Крахнен открывал рот, было поздно. Старик обмяк в ременных путах, и одновременно лопнули ремни на втором пленнике. Серая тень метнулась к Крахнену, бегущему навстречу с занесенным мечом. Неожиданно ярко блеснули в свете костра клыки, и воин упал с перекушенным горлом. Еще одно мгновение Рольван видел ее – огромную всклокоченную волчицу, оскаленную пасть, горящие оранжевым огнем глаза. Потом она рванулась прочь, быстрая, как молния, и мечи подоспевших воинов пронзили пустоту.

Никто не произнес ни звука, пока Игарцис опускался на колени, прижимал пальцы к впадине у горла Крахнена, пока закрывал ему глаза. Подняв голову, сказал то, что все уже и так поняли:

– Мертв.

Дружинники зашевелись, как будто это слово разорвало их оцепенение. Одни озирались, ища врага, другие в священном жесте прикладывали пальцы к сердцу и ко лбу, призывая божью помощь. Торис бросился к старому дрейву, подняв меч, но удара так и не нанес. Все услышали его недоуменный голос:

– Этот тоже мертв!

И тогда зарыдал Альдранд, громко, словно насмерть перепуганный мальчишка-простолюдин. Упав на колени и размазывая кулаками слезы, он принялся молиться во весь голос с истовостью, которую оценил бы погибший Крахнен. Воины и слуги, все, кроме часовых, один за другим присоединились к нему.

Ловить в ночном лесу сбежавшую волчицу – даже прикажи Рольван такое, его все равно никто бы не послушался. Все равно, что пытаться вернуть в тело ушедшую жизнь. Вздохнув, он опустился на колени и склонил голову.

У разрушенного святилища задержались ненадолго: предали огню хижины, перетаскав заготовленные дрейвами для ритуального костра дрова ближе к дубам, подожгли и их. Воины, с молчаливого разрешения командиров, осквернили жертвенный камень, испражнившись на него, и Рольван едва удержался, чтобы, забыв свой высокий чин, не поучаствовать в общей забаве. Исход похода получался мрачным. Из убегавших разными путями дрейвов в живых осталась волчица да еще один, немолодой, изрядно потрепанный, с обрубленной по локоть правой рукой – его в путах и под неустанным присмотром вез в столицу Шаймасов отряд. Из дружинников уцелело немногим больше половины. Выжившие, в бинтах и пятнах засохшей крови, выглядели немногим лучше покойников. Обратно отправились все вместе, кратчайшим путем, наполняя лес хрустом и позвякиванием, кашлем, хрипом и негромкими голосами. На носилках стонали и бормотали в забытьи раненые и среди них Эранд, горящий в лихорадке, но все еще живой.

День святой Дасты, называемый еще днем начала лета и праздником цветов, спешил оправдать свое название, для чего призывал на помощь все силы земли и неба. Легкий ветерок относил в сторону запахи пота и ран, какие сопровождают из похода любое войско. Лес полнился птичьим гамом и щебетом, медовыми ароматами множества трав, от которых невольно кружилась голова – сказать по правде, она могла кружиться от потери крови или от недосыпания, или, еще хуже, от пережитого страха, но кто в здравом уме захочет в таком признаваться? Тем более, что пахло и правда сильно. На прогалинах и по берегам ручьев под щедрыми солнечными лучами поднимались клевер и колокольчики, длинные стебли белоцветки и нежные, как распустившиеся в траве звезды, ромашки. Воздух был теплым с утра, а к середине дня прогрелся так, что дружинники под кольчугами и кожаными панцирями обливались потом.

– И как мы не разглядели, что это девка?

Обернувшись на голос, Рольван увидел, как Торис, сняв и повесив у седла шлем, всеми пальцами чешет свой мокрый затылок. Волосы его висели грустными сосульками, усы поникли, а обычно выбритый подбородок покрывала светлая щетина. Улыбка же сияла насмешливой белизной, как будто для печали не было вовсе никаких причин.

Оставив в покое свою голову, Торис недоуменно наморщил лоб и повторил:

– Как не разглядели?

– До того ли нам было, – пожал плечами Рольван. – Да если бы и разглядели, что бы ты стал делать? Дрейвка – это уж слишком, даже для тебя.