Пути памяти

– Большинству островитян удалось спастись, – сказал мне Атос, – потому что они доверяли поведению животных. Землетрясения, столетиями разрушавшие Закинтос, приучили его жителей верить знакам, которые давали людям звери; на протяжении веков предвестники приближавшихся катастроф передавались из поколения в поколение. За полдня до начала землетрясения собаки и кошки выскакивали на улицы, лая и мяукая, как сумасшедшие. Поднимался такой вой, что слов человеческих расслышать уже было нельзя. Охваченные паникой козы крушили ограды загонов, червяки выползали из земли, даже кроты боялись оставаться в норах. Гуси с курами взлетали на деревья, свиньи норовили откусить друг другу хвосты, коровы вырывались из хлева и разбегались куда глаза глядят. Даже рыба выпрыгивала из воды на берег. Крыс шатало как пьяных…

Рассказывая мне об этом, Атос полагал, что приводил обоснованное объяснение происходящего. Но это лишь подтверждало то, во что я и сам уже верил: жителей Закинтоса оберегала простертая над ними невидимая длань провидения.

– Нет, – спорил со мной Атос, – нет. Семьям, жившим в гетто, помогла скрыться удача, но сначала должен был сказать свое слово мэр Каррер. Помогла удача и островитянам, когда они уплыли на большую землю, спасаясь от землетрясения, но сначала для этого им надо было заметить знаки, поданные животными… И нам, Яков, помогла встретиться удача, но, чтобы она нам помогла, тебе сначала надо было бежать в лес и там скрыться.

Мы с Атосом побывали на Идре, навестили госпожу Карузос, которая держала небольшую гостиницу и таверну в городе. Как прежде ее мать, она присматривала за домом Руссосов, когда там никто не жил, – нередко он пустовал годами. Атос объяснил мне, что для жителей островов ничего необычного в этом не было. Иногда дома ждали хозяев десятилетиями. На Идре не было машин, и посылки с книгами Атоса везли в гору на осле мимо раскинувшихся на берегу гавани особняков богатых судовладельцев, чьи родовые флотилии прорвали британскую блокаду во время наполеоновских войн и ходили торговать даже с далекой Америкой.

Дом на Идре, как и дом на Закинтосе, был чем-то похож на балкон, зависший над морем.

– На этой террасе, – сказал Атос, – всегда веет легкий морской ветерок, даже в самый жаркий день. Когда Никое был мальчишкой, он как-то пустил отсюда бумажный самолетик. Тот угодил прямо в шляпу какому-то малому, потягивавшему узо в кафе на пристани. На листке, из которого мой брат сделал самолетик, он написал записку, где умолял спасти его от похитителей. Он даже указал адрес, где его держат в заточении. Домой пришли полицейские, и Никоса охватила паника при мысли о том, как его накажет отец, гнавшийся за ним до половины холма. А все, кто за ними наблюдал, были уверены, что за братом гонится злодей!

Атос показал мне снимки родителей и брата. Мы сидели под лимонным деревом во дворике таверны госпожи Карузос, листья бликами тени играли на стене, а потом, когда мы на пароме возвращались в Афины, я уткнул обгоревшее лицо в плечо Атоса и заснул.

Через несколько дней после нашего возвращения с Идры Дафна и Костас провожали нас в Пирее. Они много раз желали нам счастливого пути. Атос подарил Костасу запечатанную жестяную коробку английского табака – Костас сказал, что она, наверное, последняя во всей Греции, – а я оставил ему свою поэму, посвященную кануну освобождения Афин, под названием «Шепчущий город». Это было отнюдь не самое лучшее из того, что я написал, но я много над ней работал.

Ha пристани Дафна дала нам на дорогу большую плетеную корзину с едой, накрытую крышкой: жесткими бутиматами,[67] о которые можно было сломать зубы, если не смочить их сначала в молоке или кофе; маслины и помидоры из своего сада, чтобы есть их с хлебом; небольшие осыпающиеся пучки орегана и базилика, перевязанные ниткой. Бесценная бутылка пополаро.[68] Костас подарил Атосу сборник стихов Сикелианоса «Акритика» военного времени, а мне – свой любимый сборник греческой поэзии карманного формата в жестком переплете. Эта книжка заронила мне в душу семена тех слов, образы которых взрастали в моих работах всю жизнь.

Дафна привлекла меня к себе для прощального поцелуя, и я почувствовал щеками ее руки, как руки мамы, белые, будто мукой обсыпанные, когда она хотела меня приласкать.

Дафна завернула мне в куртку апельсин, и я вспомнил Монса, клавшего в карман бесценный кусочек апельсиновой кожуры ради ее чудесного аромата. А после школы он открывал рот, и на языке у него жемчужинкой лежало апельсиновое зернышко.

– В изгнании, – сказал Атос в наш последний вечер с Дафной и Костасом, проведенный в их саду, – на чужой земле человек начинает петь старые песни детства. Он вспоминает, как черпал воду в колодце, яблоки в саду, мускатную лозу виноградника.

– Разве это человек, – сказал Атос, – если он не хранит память о родной земле? Он без этого, как пена на гребне волны, как сорняк, как перекати-поле без корней…